— За други или за Советы? — спросил Извеков глухо.

— А как разделить? Другого, кроме как под красным знаменем, единства у нас уже не может быть, и ты это сам понимаешь. Так что ты, твое высокоблагородие, как хочешь, а я остаюсь. Вернее, с вами из России ухожу — затем, чтоб это-то средь вас и проповедовать. И можно сказать, удобно устраиваюсь: когда вокруг одни чужие, то точно знаешь, где свои. И этих своих убивать не приходится. Ловко я, а?.. А Леденев… — Северин улыбнулся Извекову, как своему отражению в зеркале. — Он уже воскресал многократно. Быть может, и вовсе бессмертен — вообще бессмертен каждый, пока своих грехов перед народом не искупит. Такие-то грехи и из земли подымут, а?

Машина их остановилась, захлестнутая толпами ломящегося к берегу народа. Людские валы омывали ее с таким бесконечным упорством, что казалось, сейчас сдвинут с места, понесут на себе вплоть до самого моря.

Июнь 1919-го, Садки — Лозное, Царицынский фронт

Халзанову казалось: эта ночь не закончится никогда. Так, верно, приходится рыбе, когда ее в ночной воде выхватывает свет горящего смолья. Впрочем, рыба — холодная слизь, а он был горяч и, словно выставленный голым на мороз, все время чуял на себе поток направленного света.

Их выручило то, что Леденев не думал останавливаться, надеясь развить свой успех, достать Мамантова, ушедшего на Лозное, — допрашивать приблудных было некогда и некому. Прибившись к ставропольским мужикам, тянулись в хвосте переменным аллюром, никем не гонимые и не пасомые, в любую минуту имея возможность привстать, повернуть, исчезнуть в пепельно-лиловых сумерках, затопивших все балки и падины. Десятка два халзановских охотников отбились от сотни и канули. Но остальные шли за красными полками, как в незримом поводу, как тени, неотрывные от собственных хозяев, — из долга ли ненависти, из страха ли наткнуться на леденевские разъезды малой горсткой и тогда уже точно пропасть.

Спустившись в балку, спешились и разожгли костры. Стемнело кромешно. Никто о них, казалось, и не вспоминал.

— Надо что-то решать, — запаленно дыхнул повалившийся рядом Сафонов. — Вон он, их штаб, на ветряке. Ну?! Режем? Или ходу?

— Не затем мы пришли, — усмехнулся Яворский.

— А зачем же?! За смертью? Долго будем ходить? Пока ручонки ваши беленькие, есаул, при свете дня как надо не рассмотрят? Сейчас не уйдем — завтра в бой? Из табуна уже не выскочишь — и что, своих рубить? Или, может, и впрямь свою верность докажем? Пустим братскую кровушку, чтоб воистину красными сделаться?

— Да не егозите вы, — ответил Яворский измученно. — Уйти хотите — скатертью дорога.

— Кишкой слаб, по-вашему? Да тут не кишка — тут впору уж ума лишиться…

К костерку их насыпался топот копыт:

— Эй, волгари! Которые из вас комэск с комиссаром? Айда в штаб дивизии.

— Пойдем, Лихачев, — поднялся Яворский.

Лицо его было недвижно и будто бы пеплом подернуто, обыкновенное лицо измученного человека, которому и челюстью-то двинуть в речи тяжело.

Сопровождаемые конными, они прошли между своих, затихших, как лисы в норе, миновали излучину балки, по которой тянулась шафранная стежка костров, поднялись на поверхность земли, и холодное жало коснулось голой шеи Матвея.