Халзановская шашка налилась знакомой неподъемной тяжестью. Он знал, что никого из казаков остановить сейчас не может, что ничего не кончится, пока те сами не отяжелеют, словно опьянев, пока один вдруг не повалится с коня и не забьется в приступе опустошающего омерзения и запоздалого раскаяния, что даже после этого иные продолжат убивать — уже не бегущих, а пленных: всегда находятся охотники казнить, и первый на расправу — последний в бою, спешащий выместить свой страх на безоружном.

Он криком начал собирать своих вокруг себя и направлять их взвод за взводом к кирпичной громаде какого-то склада, боясь, что казаки хоперских сотен перепутают их с красными. Он будто снова угодил в тот расщепляющий сознание, безысходно-мучительный сон, который часто видел в начале восемнадцатого года, когда еще не принял ничью сторону и не ушел от дома воевать, — опять не понимая, где красные, где белые, и кто ему свои, и чей он сам.

Но вот ему навстречу выбежал немолодой красноармеец с разверстыми страхом глазами — и пятился к стене от наезжающего на него Матвея, не бросая винтовки, вероятно, пустой, и по-звериному подстерегая каждое его движение. Халзанов вспышкой вспомнил брата, его призывы примириться и друг друга простить, и в нем поднялась безысходная, переполняющая злоба — так ясно почуял свою обреченность рубить.

Красноармеец, видимо, бывалый, не вскинул над своей кудлатой головой винтовку поперек, а ширнул длинным жалом штыка, как лопату земли кинул встречь, — Грому в грудь! Матвей забрал поводья, бережа кормильца, завился в дыбки, навис над пехотинцем всей громадой и, словно утопающий, забывший смертный страх в последние секунды жизни, опустил на дощатую мостовую копыта. Красноармеец выронил винтовку и, как уступающая любовному натиску женщина, поймал свой разрубленный череп руками. Затылок глухо стукнулся о доски.

Матвей потоптался над ним, в каком-то зрячем каменном нечувствии смотря в его ветвисто залитое кровью загорелое, скуластое лицо с одним прижмуренным, другим открытым глазом, вмещающим в себя весь белый свет — и уже ничего. Рванул воротник гимнастерки, царапая ногтями горло.

— Эй ты! Не поранен?! — позвали его, и, усильно поднявши глаза, он увидел Яворского на пританцовывающем дончаке.

Копыта казачьих коней ряд за рядом втолакивали в землю красное полотнище низвергнутого флага. Кругом еще постукивали одиночные выстрелы, дребезжало стекло, пело дерево, а хоперские сотни уже утекали из улочек в степь. Мамантов, видимо, боялся, что Леденев притиснет его к Волге, и потому спешил уйти обратно к Лозному, создав себе обширное пространство для маневра. Халзановская сотня ряженой должна была идти к Садкам.

Толком не отдохнув, захватили в намет, рвали мертвую степь на себя, нагоняя закатное солнце. Примученные кони шли неровно, с трудным, сапным дыханием, и будто уж самоубийственная одержимость была в бесконечном упорном движении сотни — туда, где умирал, одевшись в багряное, день, — либо уж захрипеть и издохнуть в безжалостном пекле, либо все же достать Леденева.

Поток раскаленных закатных лучей бил в глаза, не давая почти ничего разглядеть — ни настороженно молчащей пустынной степи, ни черных силуэтов всадников, которые могли возникнуть как будто из самого солнца.