— Ну а ты-то зачем пошел?

— Из крепкого нравственного сознания долга, — ответил Яворский своим обыкновенным издевающимся тоном.

— А другой долг забыл — клятву нашу? — спросил Матвей, улыбкой признавая нелепость запоздалого вопроса.

— Ты сам говорил: во взаимной крови захлебнулась та клятва, как кутенок в корыте. Он враг, непогрешимый идол, на которого молятся красные армии. Низвергнуть такого кумира — полезное дело. Слыхал, на островах далекой Океании, быть может, по сей день живут такие дикари, которые едят своих врагов. Это знак уважения к великому воину, которого им удалось убить. Съедая его печень, мозг и сердце, они верят, что к ним переходят вся сила, весь ум и вся храбрость ядомого. Эх, брат, когда бы я мог разделить с папуасами их наивную веру в такую-то практическую пользу людоедства, нынче был бы счастливейший человек на земле.

Халзанов молчал, пораженный столь точным совпадением своих и Викторовых мыслей. В сознании его сплелись два чувства: идущей сквозь всю его жизнь неубиваемой неправоты, неискупаемой вины перед Романом Леденевым — и зависти к нему. А самое смешное — понимал, что убить Леденева все одно будет мало: его, Халзанова, судьба от этого никак не переменится — как был ничтожен, так и будет, не переймет у Леденева его силы, не отберет и не присвоит себе место в том будущем мире, который, как он чуял животом, достанется большевикам. Будто он, Леденев, настоящий, а Матвей — только тень его и живет, лишь пока жив хозяин.

Вернулся разъезд и сообщил, что конница хоперцев в семи верстах к западу. Матвей сел в седло и выехал к Волге. Поднялся на серопесчаный, поросший чернобыльником бугор, обшарил «цейсами» переливавшуюся в мареве равнину, всю будто бы состроченную из лоскутьев зреющей пшеницы и незапаханной земли. Вгляделся в очертания Дубовки — богатого посада с паровыми мельницами, фабричонками, складами, хлебными ссыпками. Обследовал красноармейские позиции, не обнаружив ни колючих заграждений, ни сплошных окопов. Деревянный мосток через речку, пулеметные гнезда пред ним. Видно тусклую зелень щитков и блины желтоватых защитных фуражек.

Поразмыслив, решился — сбить красных с мостка, оседлать эту речку еще до подхода основных своих сил. Вернувшись назад, под ветлы, к ручью, немедля скомандовал:

— На конь. А ну давай красное знамя вперед. Да не робей — навозом загребем, покуда почунеют.

Так походным порядком, гадюкой потянулись по длинному логу и выползли на поверхность земли — прямиком под бинокли первых красноармейских застав. Растянулись по шляху, как обоз на станичную ярмарку. Матвей с холодной точностью отсчитывал минуты и сажени, выжидая момент развернуть сотню в лаву и пустить во весь мах, ощущая противно-тревожную дрожь и как будто гудение крови в выдерживающих мерный шаг на марше казаках.

Предстоящее дело не казалось паскудным: не так ли и в германскую ходил переодетым в тыл к противнику, не в чужой ли одежде бежал с Леденевым из австрийского плена, убивал разморенных, доверчивых, не готовых к отпору людей — извечной хитростью всего живого, птиц, зверей — зато в отчаянном, щемящем меньшинстве средь вражеского множества.