Матвею казалось, что даже родная земля больше не различает казачьих шагов, зато полнится всеподавляющим гулом «Интернационала», против собственной воли (да и нет у нее никакой своей воли) приняла в себя новое семя и теперь на сносях, задыхается, стонет, слышит только себя самое, только новую жизнь, шевельнувшуюся в ее недрах, а они, казаки, — больше уж не забота земле.
Все чаще вспоминал рассказы брата, прочитавшего множество книг: мол, были времена, когда и вовсе не было людей на свете, и вся земля лежала под водой, и только рыбы, ящерицы, змеи и обитали в той воде, да не такие, как теперь, а огромадные чудовища, и вдруг вода в этом всемирном океане начала сбывать, и всем вот этим чудищам осталось либо издыхать на суше, либо устраиваться как-то по-другому проживать, внутри себя перерождаться, а потом были звери в великих пустынях и тоже все вымерли, уступив место нынешним лошадям и быкам, и никто теперь и не поведает людям доподлинно, каков был облик тех зверей. Да и сами-то люди, если верить науке, тоже были как звери, все в шерсти, с головами, и вправду похожими больше на песьи, и жили самым немудреным, жалким образом, пока один забрезжившим в нем разумением не догадался подобрать обломок камня и размозжить им черепок не столь смышленому сородичу, чтоб забрать его пищу и отбить его самку. Такие-то разумные и истребили глупых. Могучие воинственные племена кочевали вот в этих степях, пасли свои стада и табуны, возводили жилища из войлока, шкур, а потом и из глины, из камня, ходили набегами в иные пределы, приводили рабов, богатели, плодились и сгинули, опять же истребленные сильнейшими народами, а может быть, и силами иного, бесчеловечного порядка, оставив по себе лишь погребальные курганы. А что, если нынче и всем казакам приходит такой же конец?
А может, дело было только в красной звездочке у него на защитной фуражке? Уж третью неделю халзановская сотня добровольцев переодетой каруселила по красным тылам, взрывала пути по Грязе-Царицынской железной дороге, перерезала провода телеграфных сетей, вырубала разрозненные, измученные отступлением красноармейские отряды, громила обозы, штабы, нарушала питание боеприпасами, сеяла панику. Матвей сумасбродничал напропалую: открыто подъезжал к заставам и походным колоннам, заговаривал с их командирами, вызнавал их маршруты, задания…
Какая-то неодолимая сила тянула его на эту зыбкую, трепещущую грань между своими и чужими, как будто все то же огромное мальчишеское любопытство «что за люди?», которое владело им накануне войны. А может, он уже и вправду видел в этих людях предвестников того неведомого будущего, которое ему, Матвею, не принадлежит?
Та легкость, с какой красные принимали их, ряженых, за своих, поражала. Будто раньше и не понимал, что на той стороне — такой же казак иль мужик, с такими же жесткими от мозолей руками, в такой же гимнастерке, теплушке, сапогах и даже будто бы с таким же, словно в зеркале отраженным лицом. А ведь так-то они, братья с братьями, и воевали, томимые неизъяснимым взаимным притяжением, и может, потому-то и рубились с таким ожесточением, что все, от крошек чернозема под ногтями до общих колыбельных песен, говорило, что быть бы им всем заодно, что их вражда противна их собственной природе.