Суд встал и удалился совещаться. Сергей потерял чувство времени, а было между тем и вправду далеко уж за полночь, в колонном зале — зажжены светильники, и все происходящее и впрямь напоминало какую-то невиданную безбожную всенощную, томительно долгий обряд, и все обращенные в новую веру и связанные клятвою молчания давно уже знали, чем кончится. Какая-то сила подняла его на ноги, и он увидел Розенберга с присными над длинным красным аналоем — и слышал все слова, как дерево удары топора:

— Комкора Конно-сводного корпуса Леденева Романа Семеновича, начальника штаба корпуса Челищева Андрея Максимовича, начальника оперативного отдела Мерфельда Ивана Францевича, ординарца штаба Жегаленка Михаила Родионовича лишить всех полученных ими советских наград, в том числе почетного революционного оружия и ордена Красного Знамени, и применить к ним высшую меру пролетарского наказания — расстрел. Начальника разведки корпуса Колычева Григория Игнатовича объявить вне закона и заочно назначить ему также высшую меру — расстрел. Военного комиссара Северина Сергея Серафимовича и начснабкора Болдырева Антона Дорофеевича подвергнуть принудительным работам с лишением свободы — Северина на десять лет, а Болдырева на пятнадцать лет.

Последние слова отрезали Сергея ото всех его товарищей, оторвали от собственной юности, от единственной вечности, вещего знания, для чего он был послан на землю, исторгли из лавы, в которой он тек и столько лютой радости, живого человечьего тепла высвобождалось, что и не было смерти — отдельного тебя, единственного человека, который бы боялся умереть.

Одно живое чувство осталось у него — что прямо сейчас его одного уведут и он не успеет сказать Леденеву ни слова. А впрочем, что он мог сказать? Что не выдавал, не отрекался от него? Об этом Леденев и так уже знал. Теперь значение имело только то, что он, Сергей, уходит жить.

Их не разделили. Грузовик был один. Да и свободных камер — чтобы развести приговоренных к разному — во всей тюрьме, наверное, не оказалось. И что-то идиотски пыточное было в этой их неразделимости: мучительное, непрощаемое счастье одного и зависть всех к нему, Сергею.

Втащились в камеру и обвалились, оползли на нары, не слыша друг друга, как один человек не слышит собственных отнявшихся конечностей и отшибленных внутренностей.

Один Жегаленок, упав на табуретку посреди, стонал и причитал, раскачиваясь:

— Да как же это так, Роман Семеныч, любушка?..

— Замолкни, — сказал Леденев наконец. — Чего ты, как дитя некормленое в люльке? Давай лучше песню сыграем. Нашу, казачью, старинную. Давно играл последний раз, ишо в парнях, а нынче, верно, уж и голос высох.

— Да ты ить не казак, Роман Семеныч, — изумился Жегаленок.

— Казак, не казак, а других песен сроду не знал, — ответил Леденев-Халзанов, щадя и избавляя Жегаленка от своей предсмертной исповеди. Потер грудь и горло в распахе рубашки, усильно, с сипением выдохнул и затянул: — Поехал казак во чужбину далеко на добром коне своем вороном… Сам да не мог он возвернуться ой да в отеческий дом… — Вскрывая пласты чернозема, со всей единой непрерывной кровью рода тек густой, будто тот, молодой его голос и рвался, как железо на морозе, — клокочущий, повизгивающий хрип цедился из груди. — Напрасно казачка его молодая все утро и вечер на север смотрит…