— Робею я, Матвейка, — сознался Григорий. — Один раз уж был у него, анчихриста, в руках. Кубыть и верно ты гутаришь: от смерти нынче, как от солнышка, не спрячешься, а все одно другой раз не хочу судьбу испытывать. Чтоб самому-то на него, как гончий кобель, выходить. Как вспомню, вся кровь кудай-то кидается, будто голого в прорубь макнули.

— Ну что ж, прощай, — ответил Матвей равнодушно. — Даст бог, ишо свидимся.

А что же он сам? Хотел Леденева убить?.. Ощущение связи со старинным соперником, с человеком, который так страшно, невозможно похож на него, было неподавимо, пока оба они оставались живыми. Простая логика войны, сшибавшая отборные полки с такими же отборными, из раза в раз затягивала этот узел на каком-нибудь хуторе или важнейшей железнодорожной станции. Но связь эта теперь существовала, наверное, уж только в сознании Матвея. Они уж больше года были до смешного неравны. Леденев о нем, верно, и не вспоминал, а вот в Халзанове порою подымалась не имевшая и не искавшая никаких оправданий тоска — по несбывшейся подлинной жизни, по теперь уже, видно, навсегда недоступной боевой красоте, которую он мог бы создавать, когда бы было из кого, когда б ему тоже дали людей.

Уйдя в диверсионный рейд на Волгу, он с каждым новым переходом все острее ощущал свою ничейность — затерянность в степи меж красными и белыми, — и как в расплавленных палящим зноем горизонтах рождались призраки большой воды, долгожданной прохлады, так и в его в расплавленном сознании все было зыбко, и сам себе не мог сказать, чего он ищет, кого и за что ненавидит.

А ехавший рядом Яворский словно в издевку потешался:

— А что, господа, не передаться ли нам красным? Вы только представьте: у каждого новое имя, и все чисты перед советской властью как младенцы, а иные не только чисты, но и уже имеют перед ней немалые заслуги. Биография, можно сказать, уже сделана. Я буду Маркин, жид и комиссар, а ты, брат, — Лихачев, саратовский мужик, награжденный за храбрость золотыми часами. С погонами, с лампасами — всю свою старую гнилую требуху долой. Стальными рядами под знамя труда. На место убиенных комиссаров встанем — и живые возрадуются нам, как воскресшим из мертвых.

— Пропаганду пускаете, господин большевик, — усмехался Сафонов, оскаливая белые сплошные зубы. — Это надо еще поглядеть, кто кого к какой жизни принудит. Как будто мы их нынче топчем — не они нас.

— Ну вот и скажете об этом Леденеву при близком знакомстве, а он вас послушает…

Мамантовский корпус совершал многоверстный рейд к Волге. Халзановский отряд шел на Дубовку. По расчетам Матвея, 2-я Хоперская дивизия корпуса должна была идти за ним уже верстах в двенадцати. У небольшого хутора, заросшего левадами, он спрятал своих казаков в вербной рощице, через которую ручей промыл ярок, и, выставив секреты, разрешил всем спешиться и напоить коней. На этом островке средь выжженной степи, долгожданная и благодатная, устоялась прохлада. Кони с чавканьем переступали по илистой грязи, с храпом рвали поводья из рук, норовя забрести в середину ручья. Казаки с той же жадностью черпали воду фуражками, приникали к ним, пили и с наслажденьем опрокидывали на потные головы. Матвей и Яворский прилегли в лопухах.