Не мог забыть тех пленных под Плетневом: что было у нее в глазах тогда — больное сладострастие или, может быть, властный, давно уже вошедший в кровь наказ, вмененная ей свыше обязанность давить врагов, не признавая их людьми и не вникая в частности, толкнувшие их против революции? А может, одно уже и нельзя от другого отнять, как не разрубишь пополам магнит? А может, революция дала им всем — Зарубину, Ларе, ему, Леденеву, — чужими жизнями распоряжаться, и этого-то права они и ждали от нее: стать вольными в жизни и смерти людей — какая воля с этою сравнится?

У Зарубина вызнал, что родилась она в огромном Киеве, в купеческой семье, училась в Фундуклеевской гимназии, потом в Петербурге, хотела стать доктором, и не коновалом каким-нибудь, а по темным душевным болезням, какие если чем и лечат, то горячечной рубашкой да холодной водой; там-то, в Питере, и познакомилась с социалистами, в пятнадцатом году вступила в партию большевиков, забыв все девичьи мечтания о состоятельных шатенах и хождениях над безднами, связав себя клятвой нести марксистское учение в рабочие казармы и военные госпиталя, где скопища таких, как Леденев, насиловали свой закостенелый ум: за что убиваем и гибнем? Потом снова Киев, таинственная, как на дне морском, работа революционного подполья — покушение на Скоропадского и убийство немецкого главнокомандующего. Потом партизанский отряд на Донбассе, красногвардейская бригада под началом Турова, и она у него комиссаром, отходит с 5-й армией к Царицыну. В июне минувшего года храбрейший из людей убит — при штурме Нижне-Чирской расколупнула пуля голову…

За три недели отступления, остервенелых переходов, рокадных, с севера на юг и обратно, бросков и фланговых контрударов по рвущим фронт дивизиям Покровского и Улагая они не сказали друг другу ни одного живого слова — ну прямо как силком повенчанные революцией взаимно нелюбимые.

На выбеленной голубени неба — беспощадное солнце. Воздух ливок, тяжел, обжигающ, как чугунный расплав. Сияет под солнцем незыблемое в совершенном безветрии серебряное море ковыля, белеют плешины потресканных солончаков, отблескивая мертвенными, равнодушными льдами. Напитанная горечью полыни почва похожа на серый, проложенный жилками камень. Курганы плавятся, струятся в зыбком мареве. Горизонты дрожат, как огромные струны, до предела накрученные на колки. Из дрожания их возникают гипнотические миражи. Мерещится, что там, на лезвии зримого мира, безбрежно синеет вода.

Распухли, порепались губы бойцов. Уводит Леденев их на Вертячий, в резерв, за правый фланг 10-й армии, на ремонт лошадьми и людьми. Достигнув хутора под вечер, ищет комиссаршу, толкаемый неодолимой потребностью поговорить. В сиреневых сумерках у колодезного журавля — равномерные всплески воды. Светлеется что-то живое сквозь вишенник. Ударила в глаза безжалостно тугим, слепяще чистым телом. По-зверьи почуяв на себе его взгляд, обернулась рывком и впилась, оттолкнула глазами, не стыдясь голых плеч и стоящих торчком девичьи-каменных грудей.

— Зачем пришел?

— Да видно, чтобы поглядеть, — ответил пересохшим горлом. — Закройся, комиссар, — мне зараз надо не до кожи, а до души твоей добраться.