И вот в очередной раз, махнув через забор вместо пробежки, я, грубо говоря, отправился в самоволку (мягко говоря — завтракать к бабушке перед завтраком в училище). Уж не знаю почему, наверное, из-за интенсивного роста моего еще юного организма (хотя, как было отмечено несколькими экспертами, вежливо назвавшими меня «мешок с костями», рост того самого организма не проявлялся ни в сантиметрах, ни в килограммах), но есть я тогда хотел все время, не отведенное для сна. Не думаю, что за прошедшие годы что-то изменилось, но сейчас я все же стараюсь сдерживать свой гастрономический пыл в силу тех обстоятельств, что холестерин есть холестерин, а живот меня не красит. В те же времена о таких глупостях никто не задумывался, особенно бабушка с дедушкой, что жили в деревянном доме с большой треугольной крышей сверху и глубоким прохладным погребом, где хранили соленья, внизу. Они встречали меня исключительно блинами, пирогами, жареной картошкой и надеждой запихнуть в меня все это в больших количествах.

Солнце только встало, в воздухе улавливалась утренняя свежесть густых лесов, что в большом количестве произрастали на Уктусе, на траве еще лежала роса, и я довольно быстрым шагом свернул в переулок за троллейбусной остановкой, предвкушая завтрак. Дед мой был человеком мягким и курил самокрутку, бабушка какой была, такой и осталась — обстоятельной и деловитой. Когда я пришел, она обстоятельно осматривала огород.

— Никита пришел! — всплеснула она руками. Они никогда не знали точно, удастся ли мне осчастливить их своим появлением или нет, потому элемент интриги всегда оставался неотъемлемой частью моей натуры. — Похудел-то как!

Уж не знаю, как я сумел похудеть за два дня, но, видимо, тогда у меня это получалось в два счета.

— Все это из-за радивации, — деловито говорила она, попутно крича деду ставить чайник. — Ох, и не знаю, как это родители тебя отпустили воевать! — ворчала она, жаря желтые, как солнце, и горячие, как сердце пионера, блины.

— Бабушка, — объяснял я ей в который раз, — не воевать, а служить. Да даже просто учиться. Потом буду офицером…

— Ну вот я и говорю — и поедешь воевать.

— Ну с кем? Нам уже и воевать-то не с кем.

— Вот увидишь, будет война.

Она любила делать вид, будто бы знает гораздо больше, чем нам, простым смертным, кажется. Дед только подмигивал, мол, знаем-знаем про ваши связи в высших инстанциях. Дело в том, что вот уже несколько лет бабушка вела активную переписку с Кремлем. Сначала с Горбачевым, а потом и с Ельциным. Но, несмотря на то что она всегда получала конверты с благодарностью в ответ на свои излияния, правительство было виновато во всем, даже в затянувшемся дожде, если такой имелся. На ехидные выдумки соседок, мол, «это секретари пишут» — она возражала: «А это чья подпись тут внизу стоит? Борьки!» Вот и все — разговор короткий. И все они якобы там у нее под каблуком сидят, как и дед Миша, который будто там и родился.

Дед только улыбался своей светлой мягкой улыбкой и любовно смотрел на жену — говорят, в молодости она была очень хороша. Кто ж знает, может, он до сих пор видит ее ясноокой и русоволосой? Такую можно и не слушать, просто смотреть.