Тимофеич вспомнил, как он наконец осмелился в глаза посмотреть, как сделал тот последний вдох, перед правдой, а жена, как знала, начала разговор о другом. Она всегда так делала, ускользала. Вдруг уезжала к матери с ночевкой, или брала путевку и уезжала с детьми, а вернувшись, ни слова не говорила. Так и не решился он тогда все рассказать, не решился уйти. Не из-за детей. Из чувства вины? Из-за того, что другая, молодая, не прошла с ним те годы, которые никогда не повторятся. Из страха, что молодая бросит? Он не знал ответа.

— Аннушка моя. — Тимофеич гладил портрет. Слезы капали на стекло. Мужчина слушал. Водку выпил. От второй жестом отказался. Тимофеич утер слезы кулаком. Налил и выпил.

Мужчина посмотрел на часы.

— Ладно. Я не исповедь твою слушать пришел. Что с женой случилось?

— Скоротечный рак, саркома. Сгорела за месяц.

Тимофеич посмотрел на мужчину. В его темных глазах вместо зрачков плясали язычки пламени свечей. В полумраке это выглядело зловеще.

— А как звать тебя? — запоздал с вопросом Тимофеич.

— Петр.

«Апостол Петр, — ахнул про себя Тимофеич, — вот уважили». Посмотрел на мужчину, извиняясь всем своим помятым видом.

— Я думал: Смерть в образе старухи с косой придет. А ты вон какой представительный.

— Лично я пришел бы в образе десантника с калашниковым, да не велено тебя пугать. Пришел узнать, можешь ли ты, дед, за свои слова отвечать, или околесицу несешь спьяну.

— Кто пьяный? Я все проконтро… конрто… это… короче… отвечаю… Не нужны мне десятилетия… К Аннушке…

— Для тебя, дед, условие теперь будет.

— Какое условие? — Тимофеич решил держаться до конца.

— Сегодня какое число? Двадцатое февраля. Дам тебе сроку четыре месяца. За это время должен все свои дела привести в порядок. Повидаться с родными. Вспомнить всю свою жизнь. Самому себе признайся, что хорошего сделал, что плохого. Не обязательно итоги подводить после смерти. Подведи сейчас.

От количества спиртного или от того, что Смерть его не забирает прямо сейчас, Тимофеич расслабился. Хотел даже пошутить: «Подождите, я запис-сываю». Но язык не слушался, а мужчина продолжал:

— Если найдешь, что исправить, будешь жить и исправлять. Не найдешь — заберем. Запомни — четыре месяца. А сейчас закрой глаза! Вспомни детство, мать, отца, братьев и сестер, жену, детей, внуков, собери всех мысленно за одним столом.

— Эт-то можно… — с легким вздохом улыбнулся Тимофеич и мгновенно заснул.

Мужчина оглядел комнату, потушил свечи и вышел тихо, плотно прикрыв за собой дверь. На крыльце он остановился, натянул вязаную черную шапку, выкурил сигарету. Он все время щурился, у него были линзы, от них глазам холодно на морозе. Он бросил окурок на снег, посмотрел на часы, усмехнулся сам себе, вышел через калитку и исчез в темноте деревенской улицы.

Наутро Тимофеич проснулся, оглядел комнату. Потянулся за бутылкой — только пустые. В голове колоколом отдавался каждый шорох, в животе резало. Нужно опохмелиться. Но спиртного в доме больше не было. Он удивился, увидев себя на стуле в выходном костюме. Кто-то свечи поставил. Он ничего не помнил. Поставил телефон на зарядку. Умылся, побрился, нашел в холодильнике остатки еды. Мутило. Выпил горячего чая. Немного полегчало. Позвонил дочери, сыну: «Все нормально со мной. Позже созвонимся». Головная боль так давила, что Тимофеичу поневоле пришлось вывести себя из дома в магазин. Вышел, с трудом открыв дверь. Снега намело.