– Садизм, – сказал кудрявый. Он присел напротив Ырысту, загородив от него кровавую расправу.

– Пытка. Херовая пытка, – пробормотал Ырысту. – Шлепнул и все. Зачем?

Кудрявый покусал тонкие губы, вздохнул:

– Сырый… он знаешь… в своем праве.

Бардин склонил голову. Подумал со всей силы, если можно с силой думать, подумал так, что напряглись и затрещали кости головы: умри, старлей! Умри! Силы небесные, духи лесные, смерть подарите! Эрлик, Ульгень, заберите душу его! Высокое синее небо, милость окажи! И слышал Ырысту стук… Тук-тук, тук-тук. Ритм. Биение сердца на ниточке. Ее оборвать… Замолчи! Замолчи!

Стук прекратился. Кудрявый ушел. Сырый сорвал пучок прошлогодней травы и протирал лезвие. Петрик уже улыбался, копался в коробке из серой фанеры, на его фашистском мундире вместо крестов сверкали комочки блевотины. Пузатый сворачивал тщательно ношеный маскхалат защитного цвета с зелеными шнурками у штанин.

***

Шли по лесу еще полдня. Вечером ощутимо похолодало. Ырысту вяло отвечал болтуну -кудрявому, поддерживать разговор уже не хотелось. А еще он думал, что на умершем от мучений офицере были сапоги. Свои сапоги, с которыми сроднился, реквизировал бледно трусливый Петрик. Хорошо ходить босиком, когда это твое желание. А когда тебя вынуждают, разувают и подгоняют – совсем не кошерно. И где-то поджидает нас мифический «пулковник», который должен решить судьбу беглеца. Надо держаться выбранной линии. Я – серьезнейший анисоветчик, возьмите меня к себе, буду бороться с большевиками. Или не так! Иду к себе, чтобы поднять в Сибири восстание, для нас это дело привычное. От истины недалеко: если Советская власть не дотумкает сейчас после войны отпустить крестьян из колхозов, то вполне вероятна буча. Закаленные в битвах солдаты не захотят возвращаться к голоду и трудодням, а офицеры, вобравшие опыт, не пожелают опять страха арестов, допросов, расстрелов по квоте.

Или все останется, как было. Не шевельнется в утомленных мозгах вопрос. И не станут правители вознаграждать народ. Ну и ладно! Уйти, слиться с природой, не видеть, не слышать.

Вышли к ручью. Здесь отряд сделал привал. Развели костер, стали готовить ужин. Ырысту смотрел на бандеровцев и думал: а какое у них будущее. Зажмурился. Ничего не увидел. Ему дали бутерброд: черствый хлеб с намазанной кашей из какой-то непонятной крупы. А скорее – из нескольких круп.

Кудрявый сидел неподалеку, ел с ножа, перекидываясь фразами с двумя пожилыми нацистами: первый – толстяк, прибравший маскхалат, второй – бородатый со сломанным носом.

Ырысту уже управился со своим пайком, а те – смаковали.

– Сольки бы, – жалобно сказал бородатый.

– Мгм, – согласно промычал кудрявый и тряхнул рыжеволосой головой.

Характерно так тряхнул. Это Бардин уже видел. Да и весь облик его… Но этот жест! Тут чедырген-искорка блеснула яркой стрелкой, и догадка озарила Ырысту. Вот на кого он похож! Это когда было то? До войны, незадолго, в сороковом. Точно!

Ырысту с хрипотцой произнес, подражая тому человеку:

– Усе можливо деля А-андрия Ракицького!

Кудрявый вздрогнул, замер с открытым ртом. Повернулся, с отпавшей челюстью воззрился на пленника.