Девушка твоя, да? – сказал Эрик.

Хелен, глянув на Коннелла, кивнула и ответила: да.

Эрик отпустил ее руку и ухмыльнулся. Ты, я гляжу, дублинка, сказал он.

Она растерянно улыбнулась и сказала: да, верно.

Видимо, это из-за тебя он больше к нам ни ногой, сказал Эрик.

Не из-за нее, из-за себя, сказал Коннелл.

Да я так, дразнюсь, сказал Эрик.

Несколько секунд они стояли молча, разглядывая зал. Хелен откашлялась и сказала воспитанно: Эрик, прими мои соболезнования. Эрик повернулся и этак галантно ей кивнул. Опять осмотрел зал. Да, трудно поверить, сказал он. А потом налил себе из чайника у них за спиной чашку чая. Молодец Марианна, что приехала, заметил он. Она ведь, кажется, в Швеции или где-то еще.

Да, там, сказал Коннелл. Приехала на похороны.

Здорово она похудела, да?

Эрик сделал из чашки большой глоток, причмокнул губами. Марианна, закончив разговор с кем-то из гостей, двинулась в сторону чайного подноса.

А вон и она сама, сказал Эрик. Ты молодчина, что приехала аж из самой Швеции, Марианна.

Она поблагодарила его и стала наливать чай в чашку, добавив, что очень рада его видеть.

А ты с Хелен знакома? – спросил Эрик.

Марианна поставила чашку на блюдце. Ну разумеется, сказала она. Мы же все вместе учимся.

И все дружите, полагаю, сказал Эрик. В смысле никакой ревности.

Слушай, язык не распускай, сказала Марианна.

Коннелл наблюдал, как Марианна наливает чай, улыбается, произносит это «язык не распускай», – и его поразила ее естественность, та легкость, с которой она двигалась по жизни. В школе все было не так, скорее даже наоборот. В те времена это он, Коннелл, всегда знал, как себя вести, а Марианна вечно попадала в неловкое положение.

После похорон он плакал, но при этом ничего не чувствовал. В десятом классе, когда Коннелл забил гол за школьную футбольную команду, Роб выскочил на штрафную площадку и обнял его. Он выкрикивал его имя, а потом принялся целовать его в голову дикими, неистовыми поцелуями. Гол был первый, до конца матча еще оставалось двадцать минут. Но для них это было тогда самой важной вещью в мире. В повседневной жизни их заставляли тщательно скрывать свои чувства, загонять их внутрь и не давать им много места, поэтому даже такие малозначительные события приобретали безумную, устрашающую значимость. По ходу футбольных матчей допускалось касаться друг друга и даже плакать. Коннелл по-прежнему помнит, как Роб стиснул ему предплечья. А на выпускном вечере Роб показал те фотографии Лизы, голышом. Одобрение окружающих казалось Робу невероятно важным: чтобы про него хорошо думали, чтобы его уважали. Ради успеха в обществе он предал бы любого друга и отплатил бы злом за добро. Коннелл не имел права его за это осуждать. Он бы и сам поступил так же или даже хуже. Он всего лишь хотел быть нормальным человеком, скрывать те свойства своего существа, которые самому ему казались постыдными и смущающими. А то, что вести себя можно и по-другому, он узнал от Марианны. После этого жизнь изменилась, он, видимо, и сам не понимал, насколько сильно.

Вечером после похорон они с Хелен лежали у него в комнате, в темноте, но не спали. Хелен спросила, почему он не познакомил ее со своими друзьями. Говорила она шепотом, чтобы не разбудить Лоррейн.