Мне просто кажется, что, уезжая из Каррикли, я думал, что начну другую жизнь, говорит он. Но здесь мне очень плохо, а вернуться туда я теперь тоже не могу. В смысле все дружбы там закончились. Роба нет, его я больше никогда не увижу. Нельзя вернуть тамошнюю жизнь.

Ивонна подталкивает к нему коробку с бумажными салфетками. Он смотрит сперва на коробку, разрисованную зелеными пальмовыми листьями, потом на Ивонну. Дотрагивается до лица и выясняет, что заплакал. Без слов берет из коробки салфетку, вытирает щеки.

Простите, говорит он.

Ивонна теперь смотрит ему в глаза, но он уже перестал понимать, слушает ли она его, поняла ли, попыталась ли понять, о чем он.

Мы, сотрудники психологической службы, можем помочь тебе разобраться в твоих переживаниях, мыслях и поступках, говорит она. Изменить твои жизненные обстоятельства мы не можем, но можно изменить то, как ты реагируешь на происходящее. Понимаешь, о чем я?

Да.

И тут Ивонна начинает вручать ему листы бумаги, где крупные мультяшные стрелки указывают на какие-то квадратики с текстом. Он берет листы и делает вид, что потом обязательно заполнит. Кроме того, она выдает ему ксерокс книжных страниц про то, как справляться с тревогой, он делает вид, что обязательно их прочитает. Она распечатывает справку, которую он должен отнести университетскому врачу, – там сказано, что у него депрессия; он обещает через две недели снова прийти к ней на прием. А потом уходит из кабинета.

Недели две назад Коннелл ходил на встречу с писателем, который специально приехал к ним в университет. Коннелл в полном одиночестве сидел в дальнем конце аудитории, стесняясь, потому что слушателей пришло немного и все группами. Встреча проходила на факультете искусств, в одной из больших аудиторий без окон, где к сиденьям прикручены откидные столики. Один из преподавателей кратко и льстиво представил писателя, а затем вышел он сам – моложавый человек лет тридцати; стоя на кафедре, он благодарил колледж за приглашение. Коннелл уже успел пожалеть, что пришел. Встреча от начала до конца выглядела выхолощенным официозом, лишенным всяческой искры. Он не знал, зачем он тут. Он прочитал том сочинений автора и счел их неровными, хотя местами берущими за душу, проникновенными. А теперь, подумал он, даже это неоднозначное впечатление будет подпорчено знакомством с автором в такой вот обстановке, запрограммированной и предсказуемой: чтение отрывков из книги слушателям, которые уже и так ее прочли. От общей натянутости ситуации все мысли, высказанные в книге, показались фальшивыми, писатель как бы отделился от тех, о ком он писал, – казалось, он только ради того и наблюдал за своими персонажами, чтобы потом рассказать об этом студентам Тринити. Коннелл никак не мог понять, зачем нужны такие литературные встречи, какая от них польза, что они означают. Все равно на них ходят только те, кто хочет выглядеть «человеком, посещающим такие мероприятия».

После встречи в помещении рядом с лекционным залом устроили небольшой фуршет. Коннелл хотел уйти, но случайно затесался в какую-то компанию очень громогласных студентов. Попытался выбраться, но тут кто-то сказал: А, Коннелл, привет. Он узнал эту девушку, ее звали Сейди Дарси-О’Шей. Они иногда встречались на лекциях, он знал, что она состоит в литературном объединении. Еще на первом курсе она в лицо назвала его гением.