— Пожалуй, — с веселым возмущением сказал он, — начнем с ликвидации всех ценностей. Ты студент?

— Был им, — ответил Филипп.

— Юриспруденция?

— Литература.

— Очень хорошо. Тогда ты понимаешь, что я хочу сказать: методическое сомнение, да? Систематическая безнравственность — как у Рембо. Мы разрушаем все. Но не на словах: действиями. Все, что ты заимствовал, рассеется как дым. Что останется, то и будешь ты. Согласен?

Филипп с любопытством посмотрел на него.

— Ты в таком положении, что ничем не рискуешь, не так ли?

Филипп пожал плечами.

— Ничем.

— Превосходно, — сказал Даниель. — Я тебя принимаю. Мы сейчас же начнем спускаться в ад. Но не советую, — добавил он, бросая на него пронзительный взгляд, — полностью делать ставку на меня.

— Не так уж я глуп, — парировал Филипп, отвечая на его взгляд.

— Ты излечишься, когда отбросишь меня, как ошметки, — сказал Даниель, не спуская с него глаз.

— Разумеется, — откликнулся Филипп.

— Как старые ошметки! — смеясь, повторил Даниель. Оба они засмеялись; Даниель наполнил стакан Филиппа.

— Сядем здесь, — вдруг предложила девушка.

— Почему здесь?

— Здесь мягче.

— Вот оно что, — сказал Пинетт. — Они любят, когда мягко, эти барышни с почты.

Он снял китель и бросил его на землю.

— Вот, садись на китель — так помягче.

Они опустились на траву на краю пшеничного поля. Пинетт сжал в кулак левую руку, уголком глаза наблюдая за девушкой, сунул большой палец в рот и сделал вид, будто дует: его бицепс вздулся, будто его накачали насосом, и девушка немного посмеялась.

— Можешь потрогать.

Она робко положила палец на руку Пинетта: мышца тут же осела, и Пинетт зашипел, словно шар, выпускающий воздух.

— Ой! — произнесла девушка. Пинетт повернулся к Матье:

— Представляешь себе, что бы выкинул Морон, если бы увидел, как я без кителя сижу на обочине!

— Морону не до тебя, — ответил Матье, — он все еще улепетывает.

— Если он улепетывает быстро, значит я ему порядком осточертел!

Наклонившись к барышне, он пояснил:

— Морон — это наш капитан. Он сейчас тоже на природе.

— На природе? — удивилась она.

— Да, он считает, что так лучше для здоровья. — Пинетт ухмыльнулся. — Мы сами себе хозяева: некому больше нами командовать, теперь делай, что хочешь — если угодно, можно пойти в школу и сделать бай-бай на постели капитана; вся деревня наша.

— Но ненадолго, — уточнил Матье.

— Тем более надо этим воспользоваться.

— Я предпочитаю остаться здесь, — сказала девушка.

— Но почему? Говорю тебе, никому до этого нет дела.

— В деревне пока еще есть люди. Пинетт высокомерно смерил ее взглядом:

— Ах, да! Ты ведь служащая. Ты должна дрейфить перед начальством. Нам же, — сказал он, улыбаясь Матье с продувным видом, — не с кем церемониться, у нас ни кола, ни двора. Ни стыда, ни совести. Мы уходим: вы же остаетесь, мы уходим, совсем уходим, мы перелетные птицы, цыгане. Верно? Мы волки, хищные звери, мы злые серые волки, ха!

Он сорвал травинку и пощекотал ею подбородок девушки; потом запел, глубоко заглядывая ей в глаза и не переставая улыбаться:

— А кто боится большого серого волка? Девушка покраснела, улыбнулась и запела: