Большие застолья регулярно сопровождала еще одна повторявшаяся особенность. Если гости приглашались к семи-восьми часам вечера, то за стол они садились не раньше десяти-половины одиннадцатого. Стол постепенно загружался все большим количеством яств. За кулисами, куда я была допущена, царила немыслимая суматоха: подходило какое-то тесто, Анна Семеновна суетилась около плиты, что-то очередное еще пеклось или зажаривалось на противне в духовке, что-то крутилось через мясорубку, что-то резалось, что-то раскладывалось на блюда. Лариса бегала в халате с по-лунанесенным макияжем, который ожидал окончательной доработки. Волосы, закрученные на бигуди, покрывал платок. Общая нервность возрастала. Развлекавший гостей Андрей время от времени подавал все более нетерпеливые сигналы, смущенно улыбаясь:

— Ларочка, ну, когда же, наконец? Все хотят есть… Лара, я больше не могу, умираю с голода…

— Ну, сейчас, Андрей, подождите! Все уже готово, — регулярно слышался ответ из-за закрытых в кухню дверей. — Ну, я же не могу разорваться. Ну, какой вы ей-богу…

И обращаясь ко мне: «Ну, посмотри, он всегда недоволен»…

А когда, наконец, все было готово, наступал еще один последний ответственный и затяжной момент, когда Лариса убегала в комнату расчесаться, докраситься и одеться. «Ну, наконец-то!» — торжественно возглашал Андрей при появлении Ларисы, сверкающей голливудской улыбкой, и все гости приветливо приглашались за стол…

Удивительно, но Лариса почти не скрывала своего раздражения, когда Андрей в период «Сталкера» бросил пить, испугавшись настигшего его тяжелого сердечного приступа. Гулянка была ее стихией, которую нарушал его трезвый взгляд. «Смотри, смотри, как он себя бережет, — сколько раз, недобро прищуриваясь шептала мне Лариса, — да он сто лет проживет! Это я сдохну! Вот увидишь!» Мы знаем теперь, увы, как все произошло и в какой последовательности…

Но все это было потом. А пока, еще до начала работы над «Солярисом», Андрей был очень плох, без работы, без денег… Заявки отвергались одна за другой… Тогда, в период самых тяжелых невзгод, Андрей особенно поражал удивительной скромностью и строгим достоинством. Никогда не забуду, как я прибежала к нему, запыхавшаяся и восторженная, размахивая очередным номером «Кайю де синема». Я спешила порадовать и поддержать его, потому что «Андрей Рублев» был назван там лучшей картиной года, в то время, когда Феллини занимал четвертое место, а Бергман — шестнадцатое. Но Андрей, высказав некоторую радость, в то же время неожиданно хмыкнул: «Какая все это чушь с Феллини и Бергманом. Просто глупо и неприлично!» Вот это да! В такие мгновения он вызывал у меня особое восхищение — какое отсутствие суетности, самодовольства! Какое несказанное благородство!

Как жаль, что постепенно он привык к льстивым, безудержно-апологетическим тостам своей жены, провозглашавшим его «гениальность». И, пытаясь притормозить их неудержимый разбег все более для проформы, его голос звучал все менее уверенно: «Лариса!.. Лариса!..» Ее несло, как на катке…

Понятно, что день рождения Андрея, четвертого апреля, отмечался в семье особенно пышно. Сохранились тексты некоторых телеграмм, диктовавшихся мной по телефону, в каждое слою которых хотелось вложить всю любовь, заклиная судьбу быть к нему поблагосклоннее: «Дорогой Андрей, поздравляю вашим праздником. Пусть вам будет весело, радостно, легко. Пусть останутся в прошлом все несчастья. Иначе быть не может! Не должно! Будьте счастливы! Оля Суркова. Привет от мамы и папы». Как все мы мечтали тогда, чтобы справедливость восторжествовала, чтобы «Рублеву» позволили победоносно пройти по нашим экранам, чтобы страницы прессы запестрели достойными его критическими и философскими анализами! Ничего этого по большому счету он так и не дождался при жизни.