Многоуважаемые господа Тарковские просто взяли и скрылись с глаз моих в каких-то неведомых непроницаемых далях в тот самый момент, когда вся книга была, наконец, полностью и добровольно, под аккомпанемент обещаний передана не очень уважаемой мною г-же Бертончини…

Далее над сданной рукописью или надо мной, освободившейся от нее, зависла фигура умолчания. А я с годами тоже становилась девушкой все более гордой, чтобы гоняться непонятно за кем и за чем?.. Впрочем, все было ясно, но противно… и думалось о какой-то совести, которая, как я читала в книжках, в некоторых людях иногда просыпается…

В это время наш голландский издатель по имени Патрик узнал, что ему надо было доставать правку Тарковского, которой уже владела Бертончини, уверяя его по телефону, что книжка полностью переписана. А перевод текста, полученного ими от меня, был уже сделан Арьеном Аутерлинде.

Ну, что ж? — думала я, несколько обескураженная поступавшими известиями, — Андрей высказывал недовольство моей работой и решил, очевидно, наконец, все круто перелопатить. Я даже поверила в то, что это другая книжка, но, в конце концов, — утешала я себя: — я сделала для него всю черную работу, с удовольствием так или иначе собирала его мысли, даже согласилась без особых уговоров убрать свое имя с обложки, чем немало удивила английского издателя — так почему бы мне, в любом случае, не получить свою честно заработанную половину гонорара? Почему бы все-таки не отметить мой скромный вклад в его творение?

Но новый текст так и не поступал в Голландию. Бертончини продолжала морочить голову Патрику так долго, что, наконец, он был вынужден сам выехать в Берлин. Представ пред очами г-жи Бертончини «de facto», он получил текст с сопровождающим его предостережением, слетевшим с милых мне уст: «Я прошу вас не показывать эту правку Сурковой, потому что она только испортила эту книгу».

Честный Патрик, не сумевший разобраться в интригах и заключавший контракт с Тарковским и со мной, в большом недоумении рассказал все это Арьену, передав текст (правку?) для уточнения в переводе… Получив этот текст от Арье-на, я раскрыла его дрожащими руками, ожидая увидеть новые откровения Маэстро, но увидала копию все того же текста, отпечатанного на моей машинке с редакционной правкой разной плотности на разных страницах. В частности, я увидела, что новая глава, посвященная «Ностальгии» и «Заключение», которые особенно не нравились Андрею, не поправлены им швее (!). Впрочем, в «Ностальгии» были четко вычеркнуты несколько абзацев о большой роли Танино Гуэрро в создании фильма, отъезде и акклиматизации его в Италии. Это было, как теперь говорят, круто…

А еще я имела сомнительное удовольствие читать свой собственный текст, выведенный моей рукой и нетронутый рукой Мастера, вроде: «Могли я предполагать, снимая „Ностальгию“, что состояние удушающе-безысходной тоски, заполняющее экранное пространство этого фильма, станет уделом всей моей жизни? Могли я подумать, что отныне и до конца дней моих я буду нести в себе эту тяжелую болезнь?»

Как много я думала о нем, сопоставляя его фильм с его судьбой, но не подумала о себе, оказывается, уже зараженной им не менее тяжелым заболеванием…