Иоанн, сын Зеведея, тот самый, который бегом вернулся к своим друзьям, чтобы сообщить им об исчезновении трупа, тот самый, который видел в этом вмешательство ангела Гавриила. Иоанн отпустил бороду и натер веки углем. Так он немного походил на своего учителя…

Он даже не сопротивлялся. Он смотрел на нас скорее с удивлением, чем с ужасом.

Меня обуревали противоречивые чувства, и я молчал, испытывая одновременно облегчение, что арестовал его, и отвращение от его лицедейства.

Мы привели его в крепость Антония и бросили в подземную темницу. Он не произнес ни слова. В настоящий момент он лежит на каменном полу и молится. Я допрошу его позже, когда рассеется моя неприязнь к его коварству.

Ты помнишь о том, как я упал, когда мне было восемь лет и мы играли на крыше дома, а я споткнулся о черепицу? Каким-то чудом я не почувствовал боли. Как ни глупо, но, падая, я не испытывал страха. И столь же глупо испугался потом. Я долгие часы дрожал, боясь промелькнувшей мимо смерти. Сегодня вечером я в том же состоянии духа: должен радоваться, что положил конец этому делу, и все же дрожу, думая о грозивших мне опасностях.

Завтра я расскажу тебе о допросе. А пока береги здоровье.

Внезапное событие, печальное или радостное, но скоротечное, мы называем «нечаянностью». Но как назвать то, что превращается в череду событий, не дающих возможности опомниться? Вонзающимися в мозг стрелами недоумения?

Вчера вечером я спустился в темницу.

Мы провели наедине с Иоанном всю ночь.

Юноша лежал на животе, раскинув руки крестом и уткнувшись лицом в плиты. Безучастная луна бросала скупые блики через решетку.

Он был так же высок, как Иисус. Его белая туника облекала широкие плечи, узкую талию, натруженные ходьбой, длинные ноги…

Я долго бродил по заснувшей крепости и замерз. Я не люблю эти холодные весенние ночи, отрекающиеся от дневных обещаний. Я глядел на кисти рук Иоанна, прижатые к полу, на бледные дрожащие руки нежнее пушка на девичьих щеках.

– Подойди, Пилат, ибо ты горишь желанием поговорить со мной.

Я вздрогнул. Голос прозвучал под сводами, хотя пленник даже не шелохнулся.

– Подойди.

Я улыбнулся. Иоанн довел подражательство до того, что заговорил, как Иисус, тем же тихим голосом, с одинаковой простотой обращаясь и к императору, и к пастуху.

Я приблизился к решетке и прошептал:

– Какая странная поза для молитвы…

– Он умирал в такой позе. На кресте, словно преступник. Отныне я буду молиться только так. Только что я почти ощущал гвозди в ладонях.

Вдруг он подобрался, развернулся и сел передо мной. Руки его обхватили колени, а черные глаза заблестели в полумраке. Волосы стали пепельно-синими под мертвенным светом луны.

– Я хотел бы на него походить как можно больше. И повторять его дела. Пока буду жив.

Из-за отчаянной искренности, звеневшей в его голосе, я вдруг заподозрил, что Иоанн лишился рассудка. Быть может, он принимал себя за своего учителя? Быть может, он невольно, без каких-либо злых намерений, вводил в заблуждение свидетелей? Быть может, он даже не осознавал, что вводит их в заблуждение?