Но оказалось, что и Парвизу московская жизнь отнюдь не приносила огорчений и расстройств – он моментально, с удовольствием включился в привычный ее поток и течение. И снова бесконечные гости, премьеры и вернисажи, приемы в посольствах. Он чувствовал, как соскучился по Москве. Все это было живо, ярко, подвижно, радостно, знакомо и близко.

Пожалуй, он понял свою жену, он всегда старался ее оправдать. Это ему положено скучать по родине и семье – она ни при чем. Думал он и о том, что однажды – возможно, совсем скоро – им предстоит отъезд. Командировка закончится. И что будет дальше? Париж? Или Лондон? В конце концов, он дипломат. Но думать об этом ему не хотелось.

А Милочка была счастлива. Москва здесь, только протяни руку, за окном, за тяжелой дверью подъезда, где ее сразу обдавало запахом асфальта, бензина, прелых листьев и свежестью дождя.

Она никак не могла надышаться, вечерняя прохлада казалась ей раем, туманное утро вызывало восторг. Она радовалась дождю, прибившему старую пыль, запаху мостовой.

В тот год как-то быстро наступили холода – дождь без остановки барабанил по окнам и крышам, к концу месяца с неба полетела белая мелкая крупа, ненадолго укрыв мостовую, москвичи начали дружно возмущаться и ругать «несусветный московский» климат.

Радовалась, казалось, одна Милочка – ни бесконечные дожди, ни ранний снег ее не огорчали, дышалось легко и свободно, полной грудью, до самого глубокого вдоха.

Их закрутила светская и суетная московская жизнь, и Милочка пребывала в прекрасном и бодром настроении – на удивление мужу и, что удивительно, самой себе. Казалось, что все наладилось и исчезли ее тоска и печаль.

Но спустя полгода Милочка опять заскучала. Ей надоели светские рауты, бесконечная круговерть лиц – старых и новых. К тому же все оказалось похоже – те же демонстрации нарядов и украшений, сплетни и слухи, все те же разговоры про прислугу и детей. Все было знакомо и известно – ничего нового.

Все повторялось изо дня в день, будто крутилось колесо, а в нем, словно усталая пегая белка, вертелась и Милочка. Без всякой надежды на скорое освобождение.

Она хандрила и не желала выходить из дома. Снова много спала – до полудня или позже. Валялась, листала журналы и снова спала. К вечеру, к приходу мужа, она выходила смурная, недовольная, опухшая от бесцельного валяния и мутного дневного сна и хмуро кивала ему.

Он расстраивался, пытался ее растормошить, развеселить, обрадовать, чем-то увлечь, приносил подарки и вкусности, но Милочка не радовалась и ни на что не реагировала – вяло отмахивалась, вяло благодарила и просила оставить ее в покое.

Парвиз не спал по ночам, ворочался, вставал, курил и пил воду, а она безмятежно и, казалось, счастливо спала. Он смотрел на ее спящее и спокойное лицо и думал о том, как она ему дорога.

– Милая, милая, – шептал он. – Ну что же так… неспокойно?

Конечно, ему хотелось детей, как любому восточному мужчине.

С женой этих разговоров они не вели, но и не исключали эту возможность. Он решил, что это и есть единственный выход. Его любимая жена, его прекрасная Милочка проснется, встрепенется, очнется. Наконец появится смысл жизни. В ребенке, конечно, в ребенке! Какую женщину не красило материнство? Какую женщину материнство не спасало?