Под казармы в Шклове отвели фабричные бараки. Командиры квартировали неподалеку, а мне досталась комнатушка общежитского коменданта, оклеенная обоями с алеющими цветками. В окне висела не доросшая до ровной окружности луна, и сочно, с оттяжкой щебетал скворец. В ту ночь я впервые увидел сон из числа тех, что впоследствии стал записывать в тетрадь. Особенными эти сны были потому, что начинались из реальности и часто заканчивались ею же.

Я как бы даже не уснул и заметил у дверей девушку с чемоданом. Это была та самая оршанка. Она вошла в маленькую комнату в легком сарафане и сразу, без приветствия и каких-либо слов, подплыла ко мне, нагнулась и прижалась les guisses к mon penise, который был errection. Завязалась трудная, сильная и страшная привязанность. После первого поцелуя elle привычным плавным жестом вывела bluse su sein gauche не очень выпуклую, белую грудь. У elle истома и удовольствие на какое-то время. Впервые со мной происходила столь долгая, отчетливая и недвусмысленная сцена.

Где-то месяц батальон жил беззаботно. Выезжал на стрельбище и в акциях не участвовал, так как партизаны предпочитали в Шклов не соваться. После занятий в диверсионной школе я загорал, купался и играл в шахматы со штабными. Кромиади, готовившийся принять командование армией, явился с немецкими офицерами на присягу, важный и одухотворенный. Батальон выстроился на плацу перед двухэтажной казармой. Пулеметчикам велели взять с собой пулеметы, а связистам — их чемоданчики. Орудия также выкатили и поставили прямо перед строем. Немцы прихватили с собой фотографа, который заглядывал через плечо присягающим, и листовки с текстом. Новобранцев было много, поэтому читали вслух, нестройными, как на общей молитве, голосами, ряд за рядом. «Я клянусь перед Богом, давая эту священную присягу верховному главнокомандующему германского вермахта Адольфу Гитлеру, что я в борьбе против большевистских врагов моей родины буду проявлять полное послушание и как мужественный солдат всегда готов отдать свою жизнь за эту присягу». На словах про Гитлера голоса бледнели. Офицеров вызвали присягать перед строем, и нам с Паленом, Ламсдорфом и присоединившимся артиллеристом пришлось встать под носом у фотографа. Мне было все равно, что написано в листовке, и волновало только одно: не попасть в кадр снимающему. Агитфото полетят на восток, и если меня опознают, то моих — если они, конечно, живы — ждет беда. Кромиади шагнул вперед и заговорил. Его слова о потерянной России, долгожданном возвращении и изгнании красных бесов всегда действовали как успокаивающее на больных — разуверившиеся во всем, проклявшие судьбу и свой выбор солдаты кивали и тихо плакали под его речи. Сейчас тоже многие вытирали глаза.

Однако скоро все изменилось. За завтраком Грачев, обмазывая сливочным маслом ломоть хлеба, пересказал новости. Бабушку, то есть обожаемого всеми Зеебурга, переводят в Финляндию. Полковник сцепился с каким-то незначительным, но влиятельным штабным клопом, обвинившим его, что тот вытребовал русским батальонам больше оружия, чем нужно, — и написал на него рапорт в Берлин. Там, конечно, решили не раздувать скандал и перевели Зеебурга подальше. Вместо него назначили неизвестного никому подполковника Гетцеля. Осинторфцам он с первого взгляда не понравился. Кромиади просил Грачева прощупать связи подполковника и войти с ним в доверительные отношения. Штабу Гетцель показался холодным, не желающим вникать в идеи освободительной борьбы. Самое неприятное заключалось в том, что раз за разом новый командир повторял, что заброски на советские территории и иных заданий можно ждать еще долго, а вот тыл страдает от партизан и необходимо уделять время борьбе с их отрядами. Когда же Кромиади апеллировал к точке зрения абвера на строго диверсионный характер армии, подполковник пожимал плечами в том духе, что одно другому не мешает.