В комнате совещаний нас не обрадовали. Кромиади с Сахаровым были черны ликом и пили из мутных стаканов колодезную воду. Они приехали в Смоленск к командующему фон Клюге, однако тот их не принял и на телефонограммы не реагировал. Вероятно, его предупредил начальник тыла «Центра» Шенкендорф, к которому компаньоны заглянули до аудиенции. Шенкендорф сообщил им, честно сияя лысиной, что лично отправил «Граукопф» на помощь охранным войскам, и фон Клюге возражений не высказал. Опешивший Кромиади заикнулся было, что Иванов договаривался с абвером совсем о другом, но Шенкендорф замахал руками: «Нет-нет, что вы, абвер, конечно же, в курсе, и армия будет выполнять его задачи. Но раз таких задач сейчас нет, я настаиваю, что ваши батальоны должны помогать охранным войскам ловить партизан».

Вернувшись, они сочинили письмо Канарису и намеревались передать его через берлинских знакомых Иванова и добиваться встречи с самим главой абвера. Сахаров сидел за столом, обхватив голову руками. Незадолго до нашего появления они с Кромиади, Ресслером и Рилем поссорились. «Лукин был прав! — кричал Сахаров. — Не надо было ввязываться в игры с бюрократами!» Кромиади возражал: «Но они назначили меня, зная мои взгляды, и никаких акций пока не предложили. Чтобы сохранить вверенных нам людей, мы могли бы заняться и партизанами — агитацией, работой с ними». Когда он волновался, в его голове включался возвышенный стиль, и бог знает, сколько бы он вещал, если бы не встрял Грачев, возивший пальцем по краям дырки на сукне: «Нам дадут патроны, мины, бронемашины и задание уничтожать партизан — какая тут агитация? Зачем обманывать людей?»

Я слушал их ругань с большим трудом, потому что вспоминал оршанку. Тот сон поразил своей ясностью, и, перебирая его моменты, я так и не смог определить, где пролегала граница с явью. Когда же удавалось вернуться в штаб и подхватить мысль спора, ясным, прозрачным для меня становилось его истинное значение: эмигрантам не хотелось бросать теплое место, поддерживающее горение их самолюбия и тоски по настоящему делу, и теперь они не слишком удачно боролись с совестью, противящейся идее отправить людей стрелять в собратьев.

Грачев, мягко прервав Сахарова, выложил обе свои карты. Одну — предложение от Гетцеля возглавить армию — приняли спокойно. У Кромиади, видимо, не осталось иллюзий. А вторую Грачев от меня скрыл. «Гетцель обмолвился, — произнес он, — что в плен захвачен именитый советский генерал. Этот генерал согласился сотрудничать и работает над воззванием к немецкому командованию, а может быть, и самому Гитлеру. В этом послании он будет просить сформировать русскую антисталинскую армию». Слушатели молчали. Кромиади и Сахаров обменялись пудовыми взглядами. «Мне кажется, в ваших силах, — продолжил Грачев, — срочно встряхнуть абвер и заставить их активнее участвовать в наших делах, иначе решения так и будут приниматься через нашу голову».

Мы спустились по ступенькам в темноту. Редкие огоньки казарм, бушующий ветер, скрип раскачивающейся водосточной трубы, тревожные звезды над торфяными полями — все кричало о надвигающейся беде. Я будто бы поднялся над Осинторфом и, почувствовав карту, полетел над железной дорогой через Днепр к Смоленску, его многоглавой церкви, древней стене, через раскромсанные, оставленные с костями печных остовов деревни и дальше мимо ржавых танков, через грязь проселков, к Ярцеву. Правда, чем ближе я подлетал, тем гуще земля была затянута дымом, и с каждой станцией воображение мое слабело и я сознавал, что даже представить не могу, что случилось с мамой, сестрами и Анатолием. Вот отец срывает яблоки и бросает вниз, а они, дурачась, ловят их в таз и в корзины, а потом поворачиваются ко мне светловолосыми затылками и к ним приближаются дула винтовок. Ужас вцепился мне в плечи, и, отпрянув, я сел у куста шиповника и горько заплакал. Командиры разошлись по квартирам и стесняться было некого. Я вспомнил разговор в штабе и понял, что нас выгонят в лес против партизан и придется выбирать, стрелять ли в своих — в настоящих своих, ведь до Ярцева отсюда каких-то сто пятьдесят километров. Можно, конечно, уйти к самим партизанам, рискуя быть пристреленным ими же или немцами. Или все как-нибудь обойдется и мы войдем в столицу под незапятнанными знаменами? В изнеможении я лег на траву, и встал только через час, когда одежда пропиталась росой, и решил больше никогда не вспоминать их лица, чтобы не сойти с ума, — ни девочек, ни Толи, ни родителей — и представлять их темными фигурами в углу комнаты, и молиться за них непонятному кому и как. Ежась, семенящим шагом я добрался до койки и заснул, не желая просыпаться.