Около трех недель мы прожили в незнании и в отсутствии новостей. Штаб связался по телефону с Ивановым в Берлине, и тот вроде бы начал наводить справки. Кажется, еще раз в Осинторф наведывался Гетцель, и Кромиади потихоньку убеждал его повременить и не подключать батальоны к акциям против партизан. Чтобы отвлечься, я изучал Шклов — разнесенный снарядами и подожженный красными, но более-менее подлатанный город размером с Ярцево. Как-то после обеда я встретил выходившего из квартиры Ламсдорфа, и тот предложил прогуляться. У Ламсдорфа на этот раз было великолепное настроение. Напротив заколоченной православной церкви с сорванным крестом курил старик в костюме-двойке, смазных сапогах и картузе. Самокрутка намертво прилипла к его нижней губе, и он даже не утруждался брать ее в пальцы. «Интересно, — сказал Ламсдорф, — что с местной еврейской общиной. Шенкендорф умолчал об этом и помянул лишь, что все ритуальные учреждения приспособлены для нужд гарнизона». «Наверное, отправили в трудовой лагерь», — ответил я, вспомнив Сувалки. Комендант направился к старику.

Чуть наклонясь и поздоровавшись, Ламсдорф спросил его, не знает ли он, что случилось с еврейской общиной. Старик, рассмотрев нашу форму, заковылял вниз по улице. Нагнав его, Ламсдорф повторил вопрос, заглядывая ему в лицо. Я заглянул тоже: кожа его напоминала подспущенный мяч, хотя и не так уж была истерзана морщинами. Старик выплюнул папиросу, сосредоточенно изучил грунт под ногами, а потом коротко разрубил ладонью воздух крест-накрест. Видимо, наши лица выражали такое недоумение, что он отомкнул уста. «Вы вроде бы офицер и не совсем немецкой армии, но все-таки, — продребезжал он. — Неужели вам не сообщают?» Ламсдорф поклялся, что ничего не знает о шкловской общине. Старик рассказал, что не прошло двух недель с начала войны, как бежавшие на запад жители местечек принесли известие, что евреев любого возраста и пола расстреливают, а перед этим сгоняют в огороженные колючей проволокой кварталы. Шкловским евреям уезжать не давали, чтобы не сеять панику. Он, учитель математики, убеждал патрули, что задерживать тех, кто хочет уйти, значит обрекать их на смерть. Сбежать смогли лишь десятки семей, хотя евреев здесь жило шесть тысяч. Когда Шклов заняли немцы, многие обрадовались, потому что те поощряли свободную торговлю и самоуправление. Немцы насильно впихнули в городской совет фабричное руководство и поручили ему согнать всех евреев в огороженный квартал на Льнозаводской. Охотники помочь сразу нашлись, хотя их было не так уж много. Впрочем, много и не потребовалось — из шести тысяч жертв почти никто не бунтовал. Вскоре явилась особая команда, которая колесила по окрестностям с одной лишь задачей. Их главного, штурмбан-нфюрера, звали Гюнтер, и они долго с евреями не церемонились. За два месяца команда убила большую часть во рвах рядом с полем, где располагалось стрельбище нашего батальона. Поле оцепляли. Стреляли в затылки из винтовок, по две на одного взрослого. Детям полагался один выстрел. За месяц умертвили большую часть, а остальных в другом месте, чуть позже.