Ангелина садится всегда только во главе стола.

Она приходит в столовую первой и пока другие собираются после анализов и уколов в процедурной, уже заканчивает есть и торжественно пьет чай с молоком и сахарной плюшкой.

Эти плюшки ей с самого утра привозит дочь – тринадцатилетняя серая мышка, внешность которой никто не может запомнить. Она проскальзывает в отделение, едва начинают пускать в клинику, и достает из рюкзака еще горячие булочки. Их пекут в монастыре, куда она успевает забежать по утрам еще до больницы и школы.

Ангелина никогда с ней не разговаривает, только торжественно целует в лоб и отбывает в столовую.

Марьяна не ест в столовой. Она получает свою тарелку с кашей и несет ее в палату. А потом приходит за второй – для соседки.

Глаза у нее темные, с поволокой. Она идет неторопливо, сохраняя достоинство. Иногда случайно наклоняет тарелку, и каша опасно ползет к краю. Кто-нибудь из проходящих мимо обязательно поправляет ее руку. Марьяна светло и беспомощно улыбается и долго благодарит, опуская глаза в пол.

Поволока — это катаракта. А улыбка – эволюционная стратегия. Не трогайте меня, злые хищники и добрые люди, я беспомощна, мила и безобидна. Не надо меня есть, я вам еще пригожусь. Например, чтобы почувствовать себя добрыми людьми, а не злыми хищниками.

Очень жаль, что я забросила свою фантасмагорию о ведьмах. Собрать тут характеры — ах, как бы получилось…

Но я выгорела дотла и впервые в жизни не тащу в свой блокнотик ярких людей и интересные истории, которые они рассказывают. Часть меня как будто больше не существует, и я даже не чувствую фантомных болей в отрезанных конечностях.

Первые два дня я была одна в палате, но потом ко мне подселили очень красивую и грустную блондинку. Худую, с огромными глазами, узкими бедрами и бледной до серости кожей.

Первое, что я подумала про нее — анорексичка.

Первое, что она подумала про меня — что я прячусь тут от сумасшедшего любовника, который гонялся за мной с ножом.

Это мы выяснили вечером, когда разговорились, а сначала не успели даже познакомиться, когда в палату ворвалась ее мама — полная копия дочери. Длинные пальцы, белая кожа, огромные глаза. Только вокруг глаз морщины, кожа высохла, а узкие бедра чуть-чуть более грузные, чем у дочери.

— Танечка, ну так нельзя! – громко начала она с порога. – Если ты чувствуешь, что заболеваешь, сразу надо идти к медсестрам и требовать градусник! Они тут тебе пневмонию лечить не будут! Где твои носки? Замотай горло шарфом, оно у меня тоже слабое, только ангины нам тут не хватало. Поставила градусник? Сядь на стул, я сейчас все застелю.

И пока заботливая мама застилала больничную койку домашним бельем в цветочек и протирала все доступные поверхности антисептиком, мы с Танечкой смотрели друг на друга, забившись каждая в свой угол — в схватке взглядов решая, кто в этот раз будет в роли экстраверта, приручающего своего домашнего интроверта.

В клинике мне хорошо. Время тут свернулось калачиком, как полосатая кошка, уткнулось носом в собственный бок и кажется — мир снаружи не может проникнуть внутрь без разрешения.