— Достаточно… брутально?

— Нет. Лучше титановое. С плетением или даже — такую нарочито грубую текстуру, как будто сам вырубил топором.

Он смеется.

Я продолжаю:

— Ты же носишь часы из светлого металла, золото с ним не сочетается. И, знаешь, золотое кольцо как бы говорит — я женился, потому что общество этого хотело. А титановое — потому что сам это выбрал.

Смотрю в свой бокал, где плещется темно-янтарная жидкость.

Как неловко.

Стеснительная гостья, которая не может поднять глаза на собеседников.

Чьи-то пальцы касаются моего локтя. Не знаю, чьи. Я отодвигаюсь, отступаю назад.

— Ромыч, может, в бильярд? — чей-то неуместно веселый и пьяный голос издалека.

— Алис? — он рядом. — Пойдешь с нами?

— Я не умею.

Глоток, еще глоток. Чтобы осталось на дне. Чуть-чуть.

— Останешься тут?

— Да.

Он отступает. Все отступают.

Становится легче дышать.

Я поднимаю глаза.

Он уходит.

Я чувствую, что нить, привязавшая меня к нему, разматывается, разматывается, вытягивается откуда-то изнутри, плетется из моих внутренностей. И чем дальше он отходит, тем более пусто становится во мне.

Я смотрю ему в спину — будто провожая на смерть.

В каком-то смысле, так и есть. Он женится — и нас, нас больше не будет.

Меня так часто бросали и предавали — отец, мама, друзья, возлюбленные, что мне сейчас намного проще дождаться, пока эта нить оборвется. Проще, чем…

— Рома!

Позвать.

В комнате темно.

Узкая полоска света пробивается между задернутыми шторами.

Из-за толстой двери почти не слышен шум зала, но где-то по соседству кто-то тоненько вскрикивает в одном и том же ритме.

— Скажи, что ты не можешь без меня, — прошу я.

— Могу. Но не хочу.

Горячие руки ложатся на плечи. Горько-сладкий, опасно-темный, изменчиво-дымный запах окутывает — возвращая домой.

Дом — там, где сердце.

Как иногда больно ощущать кожей банальные истины.

— А все должно быть так, как ты хочешь?

— Разумеется.

Горячие губы касаются моих омертвевших.

Колкая щетина знакомо трется о мою щеку.

Он скользит пальцами по голой коже моих рук, закидывает их себе на шею.

Шепчу, глядя вверх, в темноту, в которой не видно взгляда:

— «Смерть придет, у нее будут твои глаза».

— Что?..

— Ничего.

И я сама впиваюсь в него губами — сквозь стук сердца, шум в голове, дрожь тела не желая больше слышать ни единой своей мысли.

Когда-то я написала рассказ о человеке, чьи прикосновения приносили боль. Голая кожа к голой коже — искрящуюся, невыносимую боль.

Как часто у меня сбывается то, что я пишу?

Редко.

С ним — да.

Поцелуи обжигают, ласки заставляют корчиться, рефлекторно пытаться ускользнуть. Тело не хочет боли.

Но я прижимаюсь все теснее, пытаясь слиться с ним, остаться внутри — навсегда. Пусть он носит меня с собой. Делает, что хочет — работает, улыбается, танцует, флиртует с другими, ведет машину, напевая что-то под нос и ругаясь на светофоры. А я буду с ним.

Он торопится. Он задыхается. Он жарко что-то шепчет. Дразнит, искушает, находит движения, от которых невозможно не стонать. Улыбается — я чувствую эту улыбку на его губах даже в темноте.

Ему кажется, что он нежен — но он жесток.