Как только открылась дверь, врач почувствовала, как Иван Павлович сжал ее ладонь. По мере того как в проеме двери двигались дети, его «рукопожатие» становилось все сильнее. И когда появилась девочка в синей кофточке, Изабелла Юрьевна едва не вскрикнула от боли – так сильно он сдавил ей руку. Когда девочка скрылась, рука Ноздрина резко ослабла.

Тотчас в кабинет вошли директор и Вероника Петровна.

– Это не она, – подавленным голосом произнес Ноздрин.

Вероника Петровна схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. Нелли Ивановна нашла в себе силы, чтобы спросить:

– С чего вы это решили?

– Она же едва ходила, а эта девочка твердо держится на ногах.

– Ох!.. – облегченно вздохнула директор. – Ну разве можно так?! Вы что, смотрите на нее глазами сорок первого года? Вам разве неведомо, что дети имеют свойство расти, развиваться? Представляю себе, что с вами будет, когда она скажет: «Здравствуй, папа!» Словом, спектакль продолжается. Вероника Петровна, порепетируйте с Иваном Павловичем сцену встречи с дочерью здесь, в кабинете. И когда он, именно он (за девочку я спокойна), будет готов, скажите мне!

Несмотря на репетиции, Иван Павлович едва не сорвал встречу.

Девочка за руку с Вероникой Петровной вошла в кабинет, где помимо отца в качестве режиссера находилась Нелли Ивановна, а в роли суфлера у окна сидела Изабелла Юрьевна. Накладки начались с первых же слов. Вместо «Здравствуй, папочка!» девочка произнесла: «Здлавствуйте, папа!» Заученность у нее чувствовалась во всем: тихий голос, отсутствие эмоций, напряженность. Все это делало сцену слишком театральной.

– Да! Это моя дочь! – вскрикнул он.

«Здлавствуйте» напомнило ему довоенную «лыбку», и владеть собой стало труднее. От усилия сдержать волнение у него задергался подбородок, а на глазах выступили слезы. Он с трудом произнес:

– Здравствуй, доченька, иди ко мне, Светочка!

Девочка кинулась к нему в объятия и, прижавшись к груди, поправила отца:

– Я Малиночка.

– Да, Мариночка. Прости меня. Забыл. Долго тебя не видел. Конечно, Мариночка!

Он истово целовал ее голову, лоб, щеки, обильно смачивая их слезами, не обращая внимания на напряженно смотрящих женщин.

– Я поняла, что вы смирились с новым именем дочери? – спросила директор у Ноздрина, когда девочку увели в группу.

– Да бог с ним, с именем! – махнул рукой Ноздрин. – Если она привыкла, привыкну и я. Как ее зовут, укажете вы, потому что документов нет: все сгорело вместе с домом.

– Какие у вас планы? Не хотите остаться у нас?

– Я бы остался. Но не хочу быть нахлебником. Работник я пока никудышный. И врач в госпитале предупредила, что, возможно, будет необходима повторная операция. Как сказала Изабелла Юрьевна, коровьими лепешками здесь не отделаешься.

– Иван Петрович, дорогой, чисто по-человечески мы не имеем права отпустить вас с дочерью. А вдруг что случится с вами? Как это отразится на психике ребенка? Вы должны меня понять! У вас серьезное ранение – травма диафрагмы. Это не дырка в крышке консервной банки, а разрыв перегородки между грудной и брюшной полостью. Я не спрашиваю, но догадываюсь, как вам удалось скрыться от врачебного ока и отправиться в такое рискованное длительное путешествие…