– А вы раньше жили в Ленингр… то есть в Петербурге?

– Я и служил в Петербурге. Все оттуда и началось.

Дед замолчал, устремив взор на топку, словно пытался разглядеть мелькавшие в языках пламени картины собственной непутевой жизни.

Витька рисковал, настырно задавая все более каверзные вопросы:

– А что оттуда началось?

– Что началось-то? Грех и падение в преисподнюю.

– А как это вы упали в преисподнюю?

– Человека убил, – тихо, обыденно произнес печник. – Да не простого человека, а графа. Из ревности. Сам царь Александр Третий судил меня как офицера лейб-гвардии его императорского величества Преображенского полка. Его и приговор был: ссылка навечно. Лет мне тогда отроду было двадцать семь. Вот с тех пор и каторжаню. Подавал два прошения Николаю Второму. На первое царь не ответил. Второе возвратилось уже после революции с резолюцией ВЧК[14] о помиловании, но я уже воевал в банде генерала Семенова. Вместо помилования получил второй срок уже от большевиков. Сколько раз убегал, не помню, сколько раз добавляли срок, тоже не помню. Потом перестали меня ловить. А та жизнь в Петербурге часто кажется мне выдуманной сказкой…

– А вы так и не были с тех пор в Ленинграде?

– Да что там делать? Один политический петербуржец со мной отбывал срок, хорошо знал Фонтанку. Он говорил, что наш родовой особняк занят под типографию – не то «Знамя коммунизма», не то «Светоч коммунизма», пес его знает, уже запамятовал…

Стогову вдруг стало жалко деда, хоть он и был контрой, которую в школе, книгах и кино учили ненавидеть. Близко общаться с людьми из далекого царского прошлого, не скрывающими своего аристократического происхождения, Виктору не приходилось. Конечно, такие были в Ленинграде. Добрая половина старых учителей его 99-й образцовой школы были, как их называли, «осколками царской империи». Это были учителя дореволюционных гимназий, кадетских корпусов, очень грамотные, говорившие на нескольких языках, лояльные к советской власти.

Стогов собирался задать деду еще много вопросов о дореволюционной офицерской жизни. В книгах, которые читал Витька, офицеры выглядели пьяницами и дуэлянтами. Но пришла Александра Гавриловна звать ребят на ужин и прервала, возможно, первую в жизни Кибитки исповедь. Он заругался на нее, мгновенно приняв свой прежний облик – несносного старика с крутым, неуживчивым нравом.

Баня, а главное, печь, выдержали испытание, и Козлиха, теперь работавшая в детском доме, рано утром с помощью малышей вымела все щепки, вымыла пол и затопила печь. Баня заполнилась теплом и приятным запахом хвойной смолы.

Нелли Ивановна, войдя в предбанник, с умиротворением замерла, вдыхая хвойный аромат, исходящий от нагревшихся стен. Потом объявила, что до прихода председателя надо успеть помыть детей, помыться воспитательницам и старшим ребятам. Но Козлиха предупредила, что если первыми помоются женщины, то председатель в баню не войдет. Таков обычай.

Удовлетворенные баней Никитич и Кибитка сели на оставшиеся от стройки бревна, обкуривая друг друга зловонным дымом самосада. Трудно было поверить, что «царский гриб» способен без скандала спокойно разговаривать с кем-то. Распираемые любопытством, старшие ребята подсели к мужчинам в надежде услышать продолжение вчерашней задушевной беседы.