— На площадке сорок четвертого года его не может быть. Надо смотреть сорок пятый год.

— Да-а? Но ведь это все наши товарищи, — возразила она и пошла на площадку сорок пятого года.

Трупа Николая Кораблева нигде не оказалось.

И Татьяна, обессиленная, не села, а упала в машину, сказав только одно:

— К Ивану Кузьмичу! В Штеттин!

Громадин хотел было завезти ее к Анатолию Васильевичу, армия которого стояла на Эльбе.

— Нет! Вы меня к Ивану Кузьмичу: мы с ним самые родные. Я одна поеду.

Но Громадин решительно запротестовал:

— Что вы, Татьяна Яковлевна! Да разве мы допустим, чтобы одна!

Берлин лежал в руинах и пылал. Особенно страшно торчали оскалы развалин неподалеку от рейхстага, по реке Шпрее. Улицы невозможно было узнать: всюду виднелись груды обломков, погнутые железные балки. Только в одном месте Татьяна вдруг вспомнила, как тут, на лавочках, в скверике, сидели мамаши и нянюшки в чепчиках, держа на руках грудных ребят, подставляя их солнцу. Тогда Отто Бауэр сказал:

— Растут воины. Мальчик или девочка — все равно воины.

А у Татьяны поднялась такая злость, что ей хотелось крикнуть:

— А! Мерзавки! Рожаете, плодите подлецов!

Да. Да. Это было вот здесь, на Вильгельмштрассе. Теперь — обломки, гарь, копоть и трупный запах., А вот и площадь Победы. Золоченому ангелу на высокой башне кто-то прострелил снарядом бок. Аллея героев — в обломках: «герои» или валяются на земле, или стоят с отломанными руками, отбитыми головами, носами. По Берлину ходят бойцы — русские, казахи, армяне, грузины, татары, украинцы, белорусы, евреи, и каждый из них снимается. Вон красноармеец забрался на плечо к Бисмарку и кричит фотографу:

— Сними меня, победителя, на плече Бисмарка!

А внизу на памятнике крупно мелом написано: «Не забывайте, что сказал Бисмарк: «Русские медленно запрягают, но потом быстро скачут». Видите, куда мы прискакали и как?»

В имперской канцелярии в первом мозаичном зале крыша провалена, на полу толстый слой пыли, а у ступенек валяются две бронзовые полые головы: голова Бисмарка и простреленная в лоб голова Гитлера. Все, кто подходит к голове Гитлера (на Бисмарка никто не обращал внимания), трогают ее, перекатывая из стороны в сторону ногами. Татьяна хотела было взять в руки эту голову, нагнулась, но почувствовала резкое омерзение и тоже потрогала ее ногой.

Берлин пылал в руинах, и генерал Громадин воскликнул:

— На сто лет теперь им хватит все это только расчищать! Вот как мы им дали!

А Татьяна на все эти развалины, на пожарище смотрела сквозь пелену слез и шептала:

— А его нет! Нет! Нет! Коля, родной мой! И что я теперь без тебя буду делать на земле?!

Штеттин тоже был почти весь разрушен. Кое-где уцелели стены домов. И странно было смотреть на то, как на них зеленел дикий виноград. Птиц уже не было. Торчали обгорелые каштаны. Они таращились черными рогульками во все стороны, и смотреть на них было тоже страшно.

И Татьяна вспомнила, как она тогда вместе с Васей, Петром Хроповым первый раз въехала в Штеттин. Им тогда всем казалось, что город, закованный в цемент, бетон и железо, построен навечно, навечно легли мосты через Одер, а теперь быки мостов развалились, как гигантские головы сахара, переплеты осели в воду, дома разрушены и все превращено в руины.