— Вы вправе гневаться на нас, Татьяна Яковлевна. Но разве я мог перед вами открыть Николая Степановича? Вы бы сразу выдали себя и его. А он ведь спас около сорока тысяч человек. Кинул их в бой, и они в бою заслужили прощение родины.

— Да, да, — торопливо ответила Татьяна. — Я это понимаю… умом, но не сердцем: он мне дороже всех на свете.

— А вы для нас дороже всех на свете! — Громадин взял ее руку и поцеловал. — Вот если бы вы сказали: «Генерал, мне нужна ваша жизнь», отдал бы я ее без остатка!

— Мне ваша жизнь не нужна, — резко произнесла Татьяна и, спохватившись, добавила: — Простите меня. Но, право же, мне не до вежливости. Поедемте туда. Я хочу видеть его, хотя бы мертвым!

— Но вы не гневайтесь на меня, на Васю. Не гневаетесь?

— Я не гневаюсь и понимаю: государственные дела превыше личных. Не гневаюсь. Но если бы вы знали, как мне тяжело! Я только теперь по-настоящему осознаю: Грибоедов женился на грузинке, и она после его трагической кончины осталась вечной вдовой. Вечная вдова. Поедемте! Я хочу посмотреть на него!

Где-то еще красные части добивали гитлеровцев: в Свинемюнде, на островах Балтики. Еще не было перемирия, а здесь, в стране, пешим ходом, с детскими колясками входила мирная жизнь: тысячи беженцев туда и сюда двигались по автостраде, по проселочным дорогам, тропам, уходя из лесов, нор, блиндажей, везя на детских колясках утварь, вселяясь в свои дома или садясь у пепелища, горевали, затем принимались собирать остатки хозяйства и снова закладывать жизнь на руинах.

Люди шли со всех сторон, навстречу друг другу, переплетаясь на перекрестках, и на лицах у всех были написаны страшное безразличие, смертельная тупость, и, казалось, все лица кричали: «Нам все равно: мы испытали такое, тяжелее чего на земле уже нет!»

— Мерзавцы! — произнес Громадин.

Татьяна, подумав, что генерал мерзавцами назвал идущих из лесов, спросила:

— Кто? Они?

— Нет! Что вы! Они несчастные люди. Я про тех, кто привел немецкий народ к трагедии. Знаете, стреляются, вешаются, травятся. Я стою в доме одного полковника. Повесился. В чем дело? Ведь если бы у нас в стране такое случилось, да разве бы я повесился? Да как же это? Я бы ушел к партизанам, в леса: у меня есть идея, есть уверенность, что народ меня не проклянет, не выдаст. И мы бы еще сто лет воевали, пока не освободили бы свою родину. А эти боятся народа: врали, врали ему — и что Россия страна лаптей, страна неграмотных, и что там нет индустрии! А наши танки пришли в Берлин, а наши люди разнесли вдребезги гитлеровские полчища! Да как же теперь им сунуться к народу? Придушат их там! Вот и кончают самоубийством.

Они проехали, крутясь среди развалин, Старым Дрезденом. Палило солнце весны. Обильные лучи лежали на развалинах, как белесая пыль, почему-то напоминая Татьяне пустыню. И отовсюду тянулся удушливый трупный запах… А в палисадниках Нового Дрездена, вдоль дорог, буйно цвели черешни, вишни, набивались куколки каштана, вились над озерами, прудами селезни. Весна шла торжественно, могуче, независимо от того, что творили люди на земле.