«Заехать бы к Матильде! Я к ней потом заеду… а то страшно!» — подумала Татьяна, когда машина промчалась мимо виллы Вольфа.

Громадин сказал, глядя на дымку цвета вишни, черешни:

— Какой разрыв! Природа живет сама по себе: цветут вишни, черешни, каштаны набивают куколки-свечи, птицы поют! Все идет нормально, только жизнь ненормальна на этой земле.

— Да и вишня, товарищ генерал, цветет не так, как у нас. И небо тут не то.

— Э-э-э, Вася! Домой захотелось?

— Домой? Ясно. Но, право же, здесь все как на сцене: сосенки растут рядочками, вишенки — рядочками, черешни — рядочками! Куда ни глянешь — все рядочки и рядочки! А у нас? Ну, например, на Волге простор-то какой! А в лес зайдешь — малины! Сто лет ешь и не съешь! Даром!

— Это верно, у нас страна богатой природы. Я, например, на Кавказе видел целые рощи чинары. Идешь — и сам весь розовый. А в одном месте попал в рощу грецкого ореха. Под ногами ореха насыпано — ужас! Или в Абхазии. Знаете, сколько там ежевики? Тысячи тонн. Подходи, рви, ни копейки не плати. А тут все на марки.

— У нас еще есть, товарищ генерал, — снова вступился Вася, искоса посматривая на задумчивую Татьяну, — у нас согласованность человека и природы: человек овладевает природой, подчиняет ее себе.

— Ишь ты, закрутил какое! А верно. Но Татьяна Яковлевна у нас молчит.

Татьяна в самом деле ничего не слышала и не видела: в глубине ее души билась надежда, что Николай Кораблев жив, возможно он лежит где-то больной, может быть там, в лесах около лагеря, и ждет помощи.

«Бломберг, Бломберг! Его надо было бы тогда же убить, на вилле Вольфа», — а когда вдали показался лагерь, она вцепилась рукой в плечо Громадина, прошептала:

— Вы помогите мне: у меня подкашиваются ноги.

А жизнь шла своим чередом.

Лежали в руинах тысячи городов, сел, фабрик, заводов; зарастали пыреем, полынью миллионы гектаров пахоты; лились слезы вдов, сирот, а жизнь шла своим чередом: за несколько дней немцы растащили бараки на постройку хибар, размотали колючую проволоку, и лагерь стал походить на пустырь, заваленный обломками, на обширном кладбище в бору, под руководством советской комиссии, отрывались длинные траншеи, они раскапывались по годам, и на площадках стояли столбики с надписями: «1942 год. Двадцать семь тысяч убитых», «1943 год. Тридцать шесть тысяч убитых», «1944 год. Восемнадцать тысяч убитых», «1945 год. Две тысячи убитых».

«Сорок четвертый и сорок пятый годы — это работал Николай Степанович. Как он снизил смертность!» — думал Громадин, ведя под руку Татьяну.

На площадке сорок второго года виднелись скелеты, главным образом горы черепов. И Татьяна, волнуясь, вся дрожа, брала черепа в руки, приближала их к глазам и, плача, произносила:

— Смотрите! Смотрите! Какие у них крепкие зубы! Молодежь! Только у некоторых нет передних, наверное выбили прикладом.

Сорок третий год — это были трупы, обтянутые еще кожей, на некоторых даже виднелись остатки одежды. Но вот площадка сорок четвертого года. Тут трупы еще свежие. Вон один убитый — совсем еще юноша. Человек этот перед смертью, видимо, только что побрился, усики, ровно подстриженные, лежат на верхней губе… В какую минуту застала его смерть! Татьяна кидалась из стороны в сторону, плача, отыскивая Николая Кораблева, прикасаясь к убитым. Громадин, боясь, что она может заразиться трупным ядом, снова взял ее под руку и произнес: