И Громадин снова спросил:

— Ну как вы тут, Иван Кузьмич, на новом поприще?

— Трудновато, товарищ генерал. Трудновато: немцы выбираются из нор своих, из лесов, а хлеба нет, сахару нет, мыла нет. Детей-то кормить ведь надо, да и взрослых! И другое: с ними сейчас обращаться положено как с больными, а иной налетит, такой, значит, ну как и я однажды налетел. Что с ним делать? Вот и кручусь на новом поприще. Все думаю — когда меня на завод отпустят. Соскучился, — и, заметив, что Татьяна вовсе не интересуется их разговором и находится где-то вне этой комнаты, а на улице уже ночь, он, как хозяин, поднялся первый и проговорил: — Вы, товарищ генерал, конечно и Вася, переночуете здесь. Татьяну Яковлевну даже не спрашиваю об этом: моя гостья, и комната ей приготовлена. Пойдемте, Татьяна Яковлевна.

А когда гости улеглись, утомленные пережитым, Иван Кузьмич разыскал Мишу Кукушкина, и тот скоро прибыл к нему, уже в форме подполковника, но все такой же обгорелый. Верно, у него подросли брови, глаза стали смотреть веселей и оживленней, но на лице были все такие же сизо-розовые пятна, пальцы на руках, после вторичной операции, укоротились и без ногтей напоминали култышки. Но пожатие крепкое, шаг твердый, сам он — налитой энергией. Войдя, Миша запросто поздоровался с Иваном Кузьмичом и, как отцу, сообщил:

— В Воздушную академию меня направляют, дядя Ваня!

— Ну! Радость, Миша! Хорошо!.. Василий тоже отписал мне, что его вот-вот отпустят на Урал. Заеду, слышь, отец, к тебе. Жду, жду. Нет. Где-то застрял. А Саня, значит, лег костьми. Хороший парнишка был! Забыть не могу! Всю войну от матери носил тайну на сердце… теперь придется открыть. Да. Так. Пойдем, перекусим, Миша. Там и скажу, зачем звал. А то по глазам вижу: спрашиваешь!

Стол был заново накрыт на три человека. На нем виднелись закуски, вина и даже водка.

Миша, войдя, воскликнул:

— Дядя Ваня! А чай? Чай, стало быть, побоку?

— Всему свое время: когда надо чай, значит — только чай. А теперь что ж, победили: вот-вот и мир подпишут. Ну, садись. Эй, друг ситный, входи! Караул в единственном числе! Это я Звенкина. Пленных немцев караулит, а Ахметдинов в лазарете: поранило его.

Из соседней комнаты вышел Звенкин, все такой же высокий, худой, малоразговорчивый, но улыбающийся во все лицо. Подойдя к Мише, он поздоровался с ним, повторяя одно и то же:

— Так вот где мы! Так вот где мы! Так вот где мы!

— Ну, наговорился? — дружески прикрикнул на него Иван Кузьмич. — Наговорился, теперь садись, ужинать будем. Чего тебе налить? Водки, что ль?

— Ну ее, ну ее, ну ее!

— Эх, тебе, друг ситный, речи только бы произносить, вон как шпаришь! На Урал скоро приедем, речь перед народом закатишь?

— А как же! А как же! А как же!

— Налью-ка и себе рюмочку. Ты, Миша, сам наливай, — и, налив рюмку водки, Иван Кузьмич, держа ее как фонарик, проговорил: — Давно не пил этой влаги. Последний раз на новоселье: домик нам на заводе вместе со Степаном Яковлевичем Петровым отвели. Николай Степанович на новоселье пришел. Ну, Кораблев, — ответил он на недоуменный взгляд Миши. — Вот тогда выпили! Да-а. Много времени прошло. Страшно подумать, что гитлеровцы были под Москвой, под Сталинградом, чуть в Баку не просочились! А теперь наши вон где, на Эльбе! Да. Так вот я за него — за Николая Степановича! Нету его. Погиб героем.