Увидав перед собой на столе вторую руку, Бломберг вскипел и, привстав, с размаху всадил в ладонь ручку. Она от удара треснула, разлетелась, из ладони брызнула кровь, а Бломберг с остервенением закричал:

— Я тебя всего изуродую! Всего! Подпиши, или я тебя изуродую! Ну!

«Да. Изуродует. Такие свой народ изуродовали: миллионы в крови утопили. Теперь рушится у них все, и они становятся еще злее», — промелькнуло у Николая Кораблева, и пронеслись перед ним шрейдеры, раушенбахи, аксманы, фогели… все, все, и он снова подумал: «Как же это такие смогли овладеть Европой, вторгнуться в нашу страну? Ведь у них ни культуры, ни морали — ничего нет. Бандиты! Но вооруженные бандиты. Я ведь вижу, знаю цену этому хлюпику Бломбергу! Но он вооружен, а я нет».

— Изуродую! Ну-у! — остервенело кричал тот над ухом.

Николай Кораблев открыл глаза, и в них вспыхнул свет, говорящий Бломбергу, что с этим человеком можно сделать все: расстрелять, повесить, изуродовать, но он все равно не сдастся: он — победитель.

Увидав такой свет, Бломберг даже растерялся, но тут же снова рванулся и кинул солдатам:

— Он намеревался убить фюрера!.. Столкнуть его на пол! Тяните за руки, за ноги, рвите его, как лягушку!

Солдаты скинули Николая Кораблева на пол и, схватившись за ноги, потянули в разные стороны. Снова резкая боль прошла по всему телу, но он рванулся, и солдаты отлетели.

— Здоровый! — сказал один из них, почесывая затылок.

— Еще четырех солдат! — приказал Бломберг..

И наступили страшные дни.

От пыток Николай Кораблев часто впадал в мучительный кошмар, забытье и в минуты просветления осознавал, что Бломбергу надо одно: подписанное заявление, с которым он ускачет в Берлин, доложит фюреру, и тогда ему все простят, а его, Николая Кораблева, конечно, расстреляют, да еще с шумом, с помпой.

«Конец, конец, конец!» — твердил он про себя, не отвечая на вопросы Бломберга, стараясь думать об Урале, о заводе. Это было трудно — думать об Урале и заводе: боли, причиняемые солдатами, то и дело отвлекали его. Но он все равно, напрягая все силы, думал о заводе, о людях завода… невольно о Татьяне и восклицал про себя: «Нет, нет! То была не она!»

И вдруг все куда-то исчезало: он терял сознание. Врач снова приводил его в чувство, и он опять слышал, как Бломберг, отдав приказание, чтобы все покинули комнату, моляще просил:

— Ну что тебе стоит подписать? Почему ты не хочешь вытащить меня из петли? Разве тебе надо, чтобы меня повесили? Ну, сделал свое дело, наверное имение или фабрику получил, теперь помоги мне!

Николай Кораблев молчал.

— Может, он онемел? — вызвав в комнату врача, перепуганно проговорил Бломберг.

— Нет, он не потерял дар речи. Вы же слышали, он говорит… в бреду… по-русски.

— Ага! Тогда вот что надо сделать: привяжите его к столбу против моего окна, лицом к солнцу. Затем мы его оскопим. Потом придумаем еще что-нибудь, но заставим говорить…

Николая Кораблева вытащили из комнаты, привязали к столбу, лицом к солнцу.

«Ослепну, а говорить не буду!» — с величайшим упорством и гордостью решил он и впервые взволнованно прошептал: