Приют при монастыре находился на одной из улиц, по которой можно дойти к площади с баром Роберто.

Я прошлась перед ним: вывеска в самом деле была, но без названия, просто «бар». Зато на витрине разобрала мелкую и незатейливую надпись — «Безмолвный». Еще рано, в это время на площади были только мы с цикадами. Хотя за витриной кто-то возился. Роберто, наверное, отдыхает. В баре расставляла столы брюнетка с волосами до пояса. Руки ее были сплошь покрыты татуировками. Она шустро лавировала между стульями, собирая со столов чашки и салфетки. Я смотрела, как она загружала маленькую посудомоечную машину и подавала пар в кофеварку. Какая она рукастая. Я в самом деле так считала. Сама я не смогла бы работать бариста. Точно не бок о бок с такой умелицей. Она не стала бы дружить со мной.

Девушка заметила меня. Она подняла ко рту кулак, вытянула большой палец и мизинец, словно показывая гавайский жест «шака». Жестом она спрашивала, не хочу ли я выпить. Я бы не отказалась, но взгляд незнакомого человека заставил мое сердце забиться как сумасшедшее. Я покачала головой и отошла от витрины.

На первом этаже приюта не было окон, только большая солидная дверь, старинная, с резьбой: здание всем своим видом давало понять, что произошедшее в его стенах навечно здесь и останется. Не допытывайся так усердно, здесь тебе ничего не расскажут, здесь секреты хранят в тишине…

Монахиня, открывшая дверь, наверное, была той самой, с которой я разговаривала по телефону, записываясь на прием. Я узнала ее по слегка визгливому голосу. Пожилая монахиня, проходя мимо, зашипела на меня, чтобы я говорила тише.

— Я думала, вы монахини-отшельницы, — сказала я. Быт монахинь всегда привлекал меня, в нем было особое очарование, но себе такой жизни я не хотела. Монашество идеально для человека с некоторыми… скажем так, проблемами в общении с людьми. Я почувствовала запах затхлости и поношенных вещей. Они невыносимы даже для того, кто изучает историю.

— Мы не отшельницы. А шепотом говорим, потому что матери-настоятельнице нездоровится. Ей почти восемьдесят лет, не стоит ее беспокоить, — сдержанно ответила монахиня.

Она провела меня мимо пустой столовой. Я ступала в армейских ботинках по полу, выложенному плиткой цвета яичной скорлупы, и мои шаги гулко отдавались в комнате. Мне стало неловко, и я попыталась идти тише. Монахиня шла почти бесшумно.

Мы уселись в низкие кресла с деревянными подлокотниками. Мне не предложили даже стакана воды. Монахиня оставила дверь из матового стекла открытой. Другие сестры скользили мимо, как призраки, только одна африканская монахиня шагала немного тяжелее; она улыбнулась мне.

— Итак, вы синьора Флавиани, верно? Я сестра Клаудия. Отвечаю за связи с общественностью. Чем я могу вам помочь?

Кресло было неудобное, я сползала вглубь. Пришлось сесть на самый краешек, чтобы показать ей завещание тети Эвтерпы.

— Что ж, недавно я похоронила свою старшую тетю, Эвтерпу Флавиани…

— Мир ее праху.

— Эм, да, спасибо. Я говорила вам, что тетя оставила все свое имущество… вам, вот, видите, что здесь написано?