Васька решил окунуться в воспоминания. В его жизни была отдушина — это словно залитая лучистым, золотым солнечным светом лужайка, поросшая высокой, сочной, изумрудной травой, на которую хотелось лечь, раскинув руки и устремить взгляд ввысь, на белые, безмятежные облака.

Лужайку это звали Зоя! Зоя! Ему нравилось произносить это имя, в нём была его молодость и в нём была большая, сильная и чистая любовь.

Когда ком подпирал к горлу и становилось невозможным дышать, когда «мусора» замуровывали наглухо, лишив его фамилии и имени, в заледеневших стенах, в полутьме, без света божьего, он переносился на эту спасительную опушку, где наперебой пели соловьи и там мысленно обнимал золотоволосую женщину, с самым прекрасным на свете именем — Зоя.

Они познакомились в Горьковской тюрьме. Он был молод, дерзок, решителен и было ему в то утро двадцать два года от роду.

В камере, куда он пришёл было много народа, люди разные, в переполненной тюрьме заканчивался год 1949-ый, послевоенный. Разномастная палитра! Но в основном Указники — расхитители государственного имущества, и он сам пришёл сюда с «червонцем» за «карман», так же попав под Указ от 1947 года, за хищение личного имущества граждан. Пересыльная тюрьма была забита под завязку, большинство среди них — осужденные. Какие срока! Двадцать, двадцать пять лет! Народец томился в тревожном ожидании своей дальнейшей участи. Тюрьма гудела, арестованных везли отовсюду, ежедневно приходили и уходили этапы. Горьковский суд раздавал щедрые срока — заслужил, не заслужил, получай десятку, двадцатку и не рыпайся.

С воли шло большое количество инвалидов, было ощущение, что всех их специально «упаковывают», чтобы они не мозолили глаза честным гражданам. Война-то прошла, надо налаживать мирную жизнь, а их, безруких, безногих обрубков надо куда — то девать и вот, — в лагеря их, в лагеря! Благо было за что — все они пили горькую, ругались матом, выброшенные на улицу хлямзили всё, что могло уйти за бутылку «сталинки». На тюремном «продоле» краснопогонники с ними не церемонились, били, а те орали на всю тюрьму:

— Меня бьёшь, сука фашистская, я в танке горел на Курской дуге!

Были и в их камере инвалиды, один из них не боявшийся ни Бога, ни чёрта, безногий Юрка Хват, бросался на надзирателей сидя на самодельной тележке.

— Я за Сталина в атаку ходил. Вот этими руками двухметровых эсэсовцев душил, а вас ****ей сожру и не подавлюсь!

Надзиратели, решившие его наказать, однажды попытались выволочь Хвата из камеры на «продол», да куда там! Трое дюжих, краснорожих погонника не смогли с ним справиться. «Хват» подпрыгнул вверх на своей каталке и острыми зубами буквально вырвал кусок мяса из бедра мусора. Тот взорал так, что сидельцам показалось, будто стены камеры раздвинулись, раздались. Двое других хотели схватить инвалида, но он вертелся юлой, точно Дьявол подбрасывал его и рвал зубами их руки, ноги, бока.

Завязалась настоящая свалка. Васька, не выдержавший беспредела погонников, схватил деревянный протез бывшего артиллериста и стал охаживать им изуверов. Вор «Пеца» тоже соскочил из солидарности и Вору «Шаху» ничего не оставалось, как присоединиться к ним. Погонники визжали как резанные, окровавленные, разодранные они звали на помощь и из коридора в камеру вбегали другие надзиратели, тут — же попадая под свирепые кулаки сидельцев, очумевших от надоевшего ожидания суда, этапа, а ещё мусорского беспредела. Когда в камере загрохотали один за другим выстрелы, Васька бросил на пол протез и громко закричал: