Он выбрал любопытный пример, так как он показывает ограниченность его собственной теории. Если, как он допускает, меновая стоимость жемчуга и алмазов происходит единственно из того рабочего времени, которое было затрачено на их поиск и обработку, то почему же тогда люди порою платят сотни тысяч фунтов стерлингов за какое-нибудь одно кольцо с алмазом или жемчужное ожерелье? Может быть, эти фантастические цены обязаны также и дефицитной ценности, и восприятию красоты или даже уникальному человеческому искусству? Если рабочее время является единственным определяющим фактором, то рисунки, сделанные Пикассо на ресторанной салфетке, или один раз надетая Джоном Ленноном шляпа стоили бы не больше нескольких фунтов — а «стоимость» бутылки Бордо высшего качества была бы равной стоимости вина более позднего урожая, так как они воплощают собою одинаковое количество труда.

Наиболее благоговейные приверженцы Маркса рассматривали примеры такого рода как нелепые и не относящиеся к делу исключения из правила. Но разве сам Маркс не указывал, что товар обладает «метафизической тонкостью и теологическими ухищрениями». Трудовая теория стоимости не может объяснить того, почему волосы Элвиса Пресли, сохраненные его парикмахером, были проданы за 115 тысяч долларов на аукционе 2002 года; хотя, возможно, замечание о фетишизме товара («магия и черная магия, окружающая продукты труда») предлагает частичное этому объяснение. В более широком смысле, по Марксу, фетишизм товара представляет господство предмета над человеком, мертвого труда над живым, продукта — над производителем. Здесь опять мы видим медленные всходы того образа, который был посеян намного раньше. Одна из первых статей Маркса в «Рейнише цайтунг» в 1842 году обращалась к тому закону, который запрещал крестьянам собирать сухие ветки в частных лесах, запрещал им то, чем они занимались со времен средневековья. Он комментировал это следующим образом: «Конечно, какие-то молодые деревья при этом могут быть повреждены, и едва ли стоит говорить, что здесь человек приносится в жертву идолу дерева!» Эта идея вновь всплывает на поверхность в 1856 году в его речи, обращенной к аудитории чартистов: «Кажется, что все в наши дни вынашивает плод собственной противоположности… Выходит так, что все наши изобретения и наш прогресс ведут к наделению материальных сил интеллектуальной жизнью и к сведению всей человеческой жизни к материальной силе». Все твердое плавится, — писал он в «Манифесте Коммунистической партии», а теперь, в «Капитале», все воистину человеческое превращается в неодушевленные объекты, которые обретают поразительную жизнь и энергию.

Затем возникает другая трудность, и Маркс готов ее преодолеть непосредственно лицом к лицу: почему рабочих тиранят и отчуждают от них созданные ими предметы? Если стоимость товара создается рабочими, почему же они не получают этой полной стоимости? В неразвитой экономике, отвечает он сам себе, так и делается. «В первоначальном состоянии вещей, — писал Адам Смит в «Богатстве народов», — которое предшествует как присвоению земли, так и накоплению запасов, все продукты труда принадлежит трудящемуся. Над ним нет ни хозяина, ни землевладельца». Если плотник продает стол и на эти деньги покупает мешок пшеницы, то такую сделку можно описать формулой Т — Д—Т: Т (товар) превращается в деньги (Д), которые позже превращаются в другие товары. Но существует другая форма кругового движения товаров, преобладающая при развитом капитализме, которую можно записать так: Д — Т—Д. Капиталист использует деньги для покупки разных товаров: рабочей силы, сырья, машинного оборудования, производящих новый товар, — который затем продается.