Друцкой шагнул, будто нечаянно, больно отдавил ногу хозяину.

Василий Артемьевич торопливо отошёл к окну. Боярыня налила вина в братину. Дочь поклонилась Друцкому в пояс. Опричник одним духом выпил, поставил братину на поднос, обнял девушку, сочно поцеловал.

Курлятев заскрежетал зубами. Лицо покрылось мертвенной бледностью.

Женщин усадили насильно за стол.

   — За такую честь — подать вина боярыням!

Грязной облапил хозяйку, прищурил глаз.

   — А у тебя, князь, губа не дура. Эвон какую боярыню раздобыл. — И, причмокивая: — Принесли бы вина, распотешили бы.

Дворовые бросились из терема, вернулись с бочонком.

Один из опричников внимательно огляделся, жалко скривил лицо.

   — Чем бы ещё князь-боярин гостей попотчевал?

Взгляд его упал на подголовник.

   — Эна! Гляди!

Курлятев тяжело засопел.

   — Не дам! Не дам ломать!

Пригнул голову, на лоб упала седая прядь, надвинулся на опричника.

   — Не дам ломать!

Друцкой стукнул кулаком по столу.

   — Так-то царских людей принимаешь! — И резко проговорил: — Связать!

Навалились, сбили с ног, привязали полотенцами к дверной щеколде.

   — Оно так-то вот краше.

Опричник плюнул сквозь зубы в лицо Курлятеву, повернулся к боярышне.

   — Сняла бы, царевна, кокошник.

Девушку мутило от выпитого вина, заволакивало сознание. И когда с неё сорвали кокошник, сквозь всхлипывания неожиданно расхохоталась, потянулась к ковшу, потеряв равновесие, ткнулась лицом в залитый вином стол.

Грязной утащил боярыню в сени.

Василий Артемьевич, красный от напряжения и ненависти, отчаянно рвался, кричал.

Всю ночь пили опричники. На рассвете они приготовились в путь. Курлятевское добро было уложено в колымаги. В крайнюю повозку посадили боярина, Никишку и Фиму. Впереди построились псари со сворой боярских псов.

Отряд сел на коней. Друцкой отдал команду.

Ещё не просыпался день, а на государевой льнотрепальне уже кипела работа. Неугомонным роем шмелей гудело фландрское маховое колесо. Остервенело и жадно чавкали трепальные станки. В колеблющемся тумане серой пыли, точно призраки, сновали рабочие. Девушки, обхватив тучные и тяжёлые связки кудели, непрерывной чередой мелькали у станков. Пот бороздил их лица затейливыми узорами грязи, липкими струйками стекал к стиснутым губам. Пыль ложилась на глаза, больно разъедала их, вызывала слёзы. Нельзя было остановиться, передохнуть. За каждым движением рабочих зорко следил глаз приказчика.

Две пары голых рук непрерывно вертели фландрское колесо.

Вдруг льнотрепальню прорезал крик. У колеса забилась девушка. Брызнула кровь. На мгновение все остановились. Рабочие побросали работу.

Приказчик рванул из колеса раздробленную кисть руки девушки.

   — Убрать!

И изо всех сил хлестнул в воздухе плетью.

Люди рассыпались по местам.

   — Эй, вы, у колеса!

Вертельщики беспомощно развели руками.

   — Так что поломка.

Старший притих, съёжился сразу, глупо поглядел на рабочих.

   — По-лом-ка?

Подошёл к колесу, пощупал бессмысленно.

   — Немедля прила...

Он не договорил. Его прервал появившийся на пороге стрелец. Приказчик бросился к двери.

   — Ца-ри-ца! Царица идёт!