— Лешка! — еще раз крикнул Иглин. — Алексей Александрович, отпусти нас на берег! Все равно на судне сейчас делать нечего. Отпусти!

В голосе Петра звучала такая страсть, такая мольба, что в первое мгновение Маркевич чуть было не согласился. Но тут же подумал — «а судно как?» — и коротко отрубил:

— Нельзя!

— Да почему нельзя? — Петр нетерпеливо топнул ногой и кивком головы подозвал остальных. — Я же этой минуты всю войну ждал. Отпусти, а то сам уйду, слышишь?

«Уйдет, — подумал Алексей и взглянул на таких же решительных, возбужденных спутников кочегара, — определенно уйдет, а за ним и вся компания убежит драться». И, повернувшись к Иглину всем корпусом, отчеканивая каждое слово, он произнес, с угрозой глядя в его бешенные глаза:

— Первого, кто самовольно покинет судно, я отдам под суд, как дезертира, покинувшего боевой пост. И остальных тоже. Все товарищи, можете разойтись!

Коля ушел с мостика первый, понурив голову. Яблоков тяжко вздохнул и зашагал вслед за ним. Егор Матвеевич виновато развел руками, буркнул — «может, и правильно», и тоже направился к трапу. А Иглин отступил на шаг, взглянул на Маркевича так, словно впервые увидел его, и глухо выдавил из себя:

— Под суд отдадите, товарищ капитан? Ну, что ж, спасибо!..

Он круто повернулся, сбежал вниз, а Маркевич еще раз подумал: «Уйдет. Ничем не удержать».

Но уйти с судна Петру не удалось. Он подбежал к штормтрапу, когда последняя десантна баржа отвалила от борта, и в бессильной ярости хватил кулаком по планширу:

— Ладно, Лешка, этого я тебе никогда не прощу!

Жизнь на судне словно бы сразу замерла, остановилась. С тоской и завистью смотрели моряки на берег, где все больше разгорался бой.

Петр мрачно курил в сторонке, когда к нему подошел Закимовский. Сказал успокаивая друга:

— Ладно, уключина, каждому свое. Не веем же только там место. — И со вздохом сожаления: — Хоть бы из нашей пушки разок пальнуть…

— В белый свет, — буркнул Иглин. — По каким целям? Чистый ребенок ты, Золотце: «пальнуть»!

Начинало светать. Ночь стала серой, расплывчатой, и в полусумраке ее с каждой минутой все рельефнее вырисовывались скалы на берегу, уцелевшие от огня строения и дома на пристани, корпуса кораблей на рейде. Бой уже гремел где-то вдали, куда, видно, идут и бегут десантники. Петр присмотрелся внимательнее, спросил:

— Что это за хоромы там? Во-он, видишь?

— Монастырь, — уверенно ответил Егор Матвеевич. — Не иначе, как долгогривые живут. Это же финны здешнее место в Петсамо переиначили, а так оно наше русское: Печенга.

— Кончилось!

— Что?

— Петсамо это. Так теперь Печенгой и останется!

— Думаешь, не отдадим?

Иглин не ответил, презрительно сплюнул за борт. Вместо его ответа Завкимовский услышал голос незаметно подошедшего Арсентьева:

— Не для того мы здесь кровь проливаем, чтобы отдавать наше. Хватит, попользовались, пора и честь знать.

Петр повел на помполита взглядом, усмехнулся:

— И много ты ее пролил?

Но ирония кочегара не задела Даниила Ивановича. Он ответил спокойно, с глубокой убежденностью в своей правоте:

— Много. Каждая пядь освобожденной земли кровью моего народа полита. Или ты считаешь иначе?