Алексей сбросил ноги с койки, встал, натянув брюки и, накинув на плечи праздничную форменную тужурку, вышел на палубу. Не хотелось встречаться взглядом с Арсентьевым, когда он проснется. Не хотелось и давешний спор возобновлять. Не кощунство ли в день победы разговаривать о смерти своего корабля?

Утро плыло над городом в майской синеве небес, в ослепительно-остром сверкании весеннего солнца, в безмятежно-девственной тишине, дремлющей на широкой груди Северной Двины. И не странно ли, что кажется оно непривычно мирным. О победе сообщат по радио только сегодня утром, о ней знают еще далеко не все, она, в этой сини небесной, в сверкании солнца, в ликующем крике, рвущемся из груди. Нет, товарищ Арсентьев, о смерти в такой день не говорят!

Кто-то начал медленно и тяжело подниматься со спардека по трапу, и, посмотрев в ту сторону, Маркевич увидел заспанного, измятого Иглина с всклокоченными на голове. Петр тоже увидел его, удивленно вытаращил еще заспанные глаза, спросил облизнув пересохшие губы:

— Чего это ты вырядился, как петух? Или того? — и покрутил пальцем возле виска.

Алексей не ответил, просунул руки в рукава, застегнул тужурку на все пуговицы. И, вытянувшись перед кочегаром, покачиваясь с пяток на носки и назад, совсем по-мальчишески подначил: — Хочешь такое скажу, что ты сам петухом запоешь? Хочешь? Скажи, слабо!

Петр поглядел по сторонам, нет ли тут еще кого-нибудь, и ухмыльнулся:

— Знаю, не купишь. Премию нам за спасение «Коммнара» назначили.

— Выше!

— Неужели… награда?

— Еще выше!

Иглин побледнел, остатки сна слетели с его вытянувшегося, ставшего по-детски беспомощным лица, а глаза засверкали ярко-ярко.

— Лешка… — хрипло, с натугой выдавил он. — Алексей Александрович… неужели…

— Победа! — бросился на грудь к нему капитан. — Петька, брат мой, победа!..

Может быть, и не следовало говорить так внезапно, может, надо было вчера сказать, когда, окрыленный радостью, Алексей поздно вечером прилетел на судно от Глотовых. Но вчера все, кроме Арсентьева, уже спали, да и Глотов просил помолчать до утра, а сегодня…

— Ур-ра! — загремел Иглин во всю силу своих необъятных легких. — Ур-ра-а!

Он помчался вниз к Закимовскому, к Носикову, к Ушеренко. На ботдек, поднятый его ревом, выскочил помполит, а минуту спустя примчались и все остальные, и такой оглушительный, такой радостный клич грянул на «Коммунаре», что со всей территории судоремонтного завода начали поспешно сбегаться перепуганные ночные сторожа.

Ни один не сошел на берег: не могли они в этот день расстаться со своим «Коммунаром». Не могли потому, что сами явились на борт его, когда морской буксир «Муссон» притащил поврежденное судно в порт и поставил на мертвый прикол в самой заброшенной дыре, в Собачьей щели судоремонтного завода, где таким развалинам только и дожидаться конца. Пришел капитан — и остался, не было сил уйти. Не нашлось таких сил и у старшего помощника. Вслед за ними, один за другим, явились и старший машинист, и кочегар, и корабельный воспитанник, сын корабля, у которого тоже — только море вокруг.