Таким увидел и запомнил «маленькое чудовище» зоркий и недоброжелательный современник. Любой, кто знаком с русским декадентством, не увидит здесь ничего нового, разве что у нас доминировало французское, а не британское влияние. Принципиально иной была реакция. Бальмонт, допущенный в толстые журналы и признанный как переводчик, казался балансирующим на грани допустимого; брюсовские «Русские символисты» не только жестоко осмеяны критикой, но и исключены из пределов литературы. Всего через десять лет критика Нового Света благожелательно приняла «сатаничность» Вирека, хотя, вероятно, не всё понимала в его стихах. «Ниневия» принесла литературный, социальный и коммерческий успех: за 15 месяцев сборник выдержал три издания. «Наверно, я был единственным американским поэтом, на чьей лирике заработал и автор, и издатель», – хвалился Джордж Сильвестр много лет спустя[362]. Поэзия не была главным и тем более единственным источником дохода Вирека, рано научившегося превращать творческую энергию в денежные знаки, но заработать стихами в Америке начала ХХ века было непросто – особенно «декадентскими», а не одами в честь Вашингтона и Линкольна или романтикой Дикого Запада.

«Прокормиться» одними стихами Вирек не мог, поэтому поступил на службу в журнал «Current Literature» заместителем редактора. Коллега по редакции Леонард Эббот оставил один из его лучших литературных портретов:

«В нем смешались три главных, борющихся друг с другом начала, которые создали нашу цивилизацию. Вирек – тевтон, христианин и грек: грек в любви к красоте, христианин в сознании греха, тевтон в критическом духе, стремящемся распутать хитросплетения чувств и мыслей. Он ищет Элладу, но на его путь падает тень Креста. Он пытается вплести розы красоты в терновый венец, но Самоанализ – чудовище из северных лесов – толкает его в бездну. <…> Было бы нелепо отрицать наличие у Вирека декадентских тенденций. Временами он нарочно выбирает болезненное и отталкивающее. <…> Но даже при таком настроении в нем ощутим дух эльфа, который окрыляет его и уносит из низин к солнцу. Этот солнечный, юношеский дух возвышает творчество Вирека. Если бы его последним словом осталась старая песня разочарования и цинизма, стоило бы отвернуться от него в поисках более жизнерадостного спутника. Но что-то удерживает его от падения в унылую бездну отчаяния. <…> В жизни поэта расцвела радость творчества. Неугомонный дух, уже достигший многого, отправляется завоевывать новые миры!»

Знакомство с двадцатилетним Виреком произвело на 27-летнего Эббота сильное впечатление – благодаря поэтической внешности, эрудиции и декадентскому эпатажу. «Вы верите в свободную любовь, но не практикуете ее, – с улыбкой заявил Джордж Сильвестр при первой встрече. – Я не верю в свободную любовь, но практикую ее».

Второму заместителю редактора – Александру Харви новый знакомый понравился не сразу. «Он шокировал, очаровывал и снова шокировал, – вспоминал Харви 30 лет спустя. – Порой мы резко противостояли друг другу, но очарование оставалось». Особенное впечатление на Харви произвела комната Джорджа Сильвестра: «В углу красовалась картина с обнаженной юной девушкой, а под ней раскинулась роскошная и вызывающая зависть софа. Пол застелен шкурами и коврами. Стол украшен бюстом Наполеона; на одной стене распятие в итальянском стиле, с других глядят портреты Оскара Уайльда и По. Вирек надел пестрый, бьющий в глаза красками восточный халат, в котором он был подобен дерзкому сну, воплотившемуся в жизнь». Декадентский набор, который в Европе и в России тех лет мог вызвать только улыбку – ироническую, а то и саркастическую. Для Америки, даже для космополитического Нью-Йорка, это было в новинку.