Мнение Гилдера имело вес если не для поэтов, то для читателей, поэтому Вирек ответил почтительным письмом. Поблагодарив «за откровенность суда» и заявив, что «все мы (поэты. – В. М.) – инструменты в руке Неведомого Бога», он разъяснил: «Я уважаю грех как часть поисков Окончательного Добра человеческой душой, но испытываю физическое омерзение к пороку. Более того, он скучен мне. Нет ничего тоскливее профессиональных сластолюбцев обоего пола. <…> Я не исключаю ничего, даже зло, из сферы искусства, особенно моего искусства. Только вульгарность я бы изгнал из пределов словесности, причем не столько описания вульгарности, сколько вульгарность описаний». Спор вышел за пределы поэтического «цеха». Один читатель увидел в книге «отталкивающую непристойность, болезненную дерзость и мрачные невротические проявления». Другой заявил, что ее автор – «индивидуальность, а не эхо». «Если Вирек последует примерам Китса и Теннисона и оставит болезненные юношеские мечтания, американский народ с радостью примет его, – советовал третий. – Глотните свежего воздуха и, может, напишете что-то американское». Четвертый вынес неутешительный вердикт: «Вирек обезьянничает их (Суинбёрна, Уайльда и Бодлера. – В. М.) манерность и пытается поймать их настроение, но и близко не может подойти к их изяществу, краскам и силе».

Наиболее серьезные упреки книге предъявил критик Персиваль Поллард: «Смерть, проказа, зловещая улыбка сфинкса, болезненные воспоминания блудницы, горькие сожаления об украденной юности… Таково лоскутное одеяло, из которого современная молодежь кроит облачение, чтобы явиться в нем в качестве поэта. Если вам нравится безымянная похоть, какой бы она ни была; если вам приятно читать о неправедно проведенной юности в стихах, а не в объявлениях патентованных врачей; если вам по душе общество юного трубадура, который поет главным образом о вратах Дома Стыда и о том, сколько раз он входил в них, – читайте “Ниневию”. Вирек, несомненно, владеет формой и мастерством – приемами ремесла. <…> Дома, полные греха и стыда, тела, исполненные похоти и усталости, сфинксы, провозглашающие себя ужасающими видениями де Сада, Астарты и Приапа и сражающиеся за свою чудовищную, бесплодную и обнаженную красоту, – не тот материал, из которого будет делаться поэзия завтрашнего дня. <…> Я не отрицаю ни одного из талантов, которые знатоки на двух континентах признают за этим поющим и грешащим юношей. Но я отрицаю, что он будет называться значительным поэтом, если не изменит своего отношения к предмету творчества».

Поэт Чарлз Таун сделал неожиданный вывод: «Как Уайльд избавил английскую драму от этики, так Вирек избавил американскую поэзию от морали». «Сегодня Вирек – самый обсуждаемый молодой литератор в Соединенных Штатах, – констатировал Айзек Маркоссон. – Не каждое десятилетие кого-либо из молодых так единодушно обвиняют в гениальности. И Вирек от души соглашается с обвинителями». Больше ни один его поэтический сборник не имел такой прессы. В 1954 году поэт Джон Уилок писал Джорджу Сильвестру в канун его семидесятилетия: «Отлично помню возбуждение, с каким я – юный стихотворец, на год или два моложе вас, – впервые прочитал “Ниневию”, то ощущение внезапно открывшихся врат и света откровения, которое способно вызвать только магия искусства». В 1967 году, через пять лет после смерти Вирека, Уилок вспоминал: «Он писал эротические стихи и сломал викторианскую традицию, когда та была очень сильна. Сейчас его поэзия не в моде, потому что он всё время писал о грехе, а грех мало значит для сегодняшней публики. В стихах он старался быть очень порочным, но теперь всё зашло так далеко, что его усилия кажутся ребяческими. Однако в лучших вещах он был хорошим поэтом».