— Пошли, что ли? — спросил Скопин, поднимаясь и застегивая свою черную судейскую шинель.

— Пошли.

Под мелким моросящим дождиком они на своих двоих добрались до начала Шереметьевской, прошли через уже не работающую заставу вала и свернули направо — в Четвертый проезд.

— Вон там, — указал Скопин на серый от дождей и непогоды забор с висящей на одной петле калиткой.

Из калитки выбежала дворняга — черная, но с коричневыми подпалинами и остановилась, молча глядя на пришельцев.

— У, злая небось, — сказал Мирон. — Гляди, не брешет. Значит, сзади зайдет и укусит.

— Так прикрой меня, — предложил Скопин и пошел прямо на собаку. Та отбежала в сторону и подождала, пока люди пройдут.

— Ну что? — спросил Иван Федорович.

— Идет за нами.

Скопин прошел грязный, заваленный тряпками, осколками стекла, сломанными скамейками и табуретками двор без единой клумбы или грядки, поднялся по трем ступенькам хлипкого крыльца и постучал в дверь.

— Хорошо, не стемнело еще, — сказал сзади Мирон. — Я бы в темноте сюда не совался.

— Да ладно! — откликнулся Скопин и постучал еще раз. — Тут тоже люди живут.

— Люди-то они люди, — согласился Мирон, не выпуская собаку из поля зрения. — Да только похожи на вот этого барбоса — вроде как смирные и тихие, не тявкнут, не гавкнут, а только ты отвернешься — кинутся прямо в горло! Потому как чужой тут — это твоя законная добыча.

— А везде так, — сказал Скопин и снова постучал — теперь в полную силу. — В каждом околотке по вечерам стоят молодые. Чуть чужой идет — по морде.

— По морде — это ничего, — ответил Мирон. — Это традиция. У нас тоже вроде как все христиане, да все свои. А если что — так парни одной станицы идут бить парней другой станицы. Но это ж — для молодых, для удали. А когда ты постарше — тут другое дело. А тут, Иван Федорыч, не то.

— Да что там, умерли все, что ли? — с досадой сказал Скопин.

Вдруг окошко справа открылось внутрь, словно провалилось, и женский хриплый голос спросил:

— Ты чего колотишь? По башке захотел? Иди отсюда! Сейчас мужика своего позову.

— Это Кольку-то Надеждина? — спросил Скопин. — Так нет его дома. Весточку я от него принес.

— Весточку? — спросил женский голос. — А чего с ним?

— Впусти — узнаешь.

— А что за шинелька-то на тебе? Не разберу. Ты из полиции, что ли?

— Нет, — ответил Скопин. — С железной дороги я.

— А. Путеец. Ну, если так, то пущу. Это другое дело.

Скопин подмигнул Мирону, и в этот момент собака стремительно атаковала казака. Но тот ловко двинул ей сапогом в челюсть с такой силой, что псина все так же молча отлетела на груду гнилой соломы, увенчанную перевернутым дырявым тазом.

Послышался скрип, и перед Скопиным в темном дверном провале возникла грузная женщина, одетая в старое клетчатое пальто. Седые волосы выбивались из-под криво повязанного темно-красного платка с большими зелеными розами. Глаза женщины слезились, пахло от нее перегаром и мочой. Вероятно, зрение у нее было совсем плохим, потому что пуговиц с судейскими орлами на шинели Скопина она так и не увидела.

— Иди внутрь, — прохрипела она. — А собаку не боись, не укусит.