Архипов решился.

— Иван Федорович… Это не относится к нашему делу… Но… Почему вы избили ту женщину в трактире?

Желваки на скулах Скопина заходили ходуном.

— Это мое дело, — ответил он быстро. — И вам до него нет никакого касательства. Достаточно того, что я жалею о том случае.

Он отвернулся.

В этот момент загремел засов, дверь в воротах отворилась, и женская фигурка выскользнула наружу. Архипов узнал Машу. Она крутила головой в сером платке, а в руках у нее был узелок.

— Идите, — сказал Скопин. — Выпустили уже.

Захар Борисович метнулся вон из пролетки, побежал к Маше и крепко обнял ее.

— Ну вот! — сказал он, совершенно забыв о разговоре с Иваном Федоровичем. — Ну вот, видишь! Смотри, и синяков уже не видно. Поедем скорее.

Маша молча прижималась к Архипову, из ее глаз текли слезы.

Когда они подошли к пролетке, Скопина в ней не было.

Иван Федорович пешком дошел до своего трактира, поздоровался с одноруким стариком, оправившимся от болезни, и заказал водки.

— Закусить-то? — спросил старик.

— Не надо, — ответил Скопин. — Зря только тратиться.

Он медленно выпил первый стакан и подумал, что Мирон, наверное, сегодня за ним уже не придет. Теперь у него было о ком заботиться.

Скопин налил второй стакан и положил ноги в сапогах на лавку. Мимо прошел худой горбун с футляром под мышкой. Это был скрипач Щукин, который играл по трактирам.

— Щукин! — крикнул ему Иван Федорович.

Горбун остановился и улыбнулся Скопину.

— Мое почтение! — сказал он.

Скопин порылся в кармане шинели и бросил на стол двугривенный.

— Сыграй мне «Лучину».

Горбун кивнул и сгреб со стола монетку. Он поставил футляр на табурет, раскрыл его и достал скрипку.

— Что, Ваня, — спросил музыкант, который со всеми в Москве был на «ты», независимо от положения или достатка. — Грустишь, что ли?

Скопин скривился.

— Ну! — ответил он. — Имею право!

Щукин кивнул, натирая смычок камешком канифоли. Потом он приладил скрипку к плечу, склонил голову и начал выводить простую русскую песню.

Иван Федорович выпил второй стакан, оперся спиной о стену и закрыл глаза. Он слушал скрипку и думал — сколько же лет прошло с тех пор? Он ведь и не помнит больше лица Ани. От нее остались только сны. Сны, которых он так боится не потому, что они наполнены кошмарами, а потому, что он чувствует в этих снах огромную вину. За то, что не смог уберечь Аню. И не смог уберечь еще многих и многих. Эта вина и была его самым главным кошмаром, от которого он пытался спастись, заглушая водкой вопль ужаса своей души каждую ночь.

— Ты, Скопин, лишил меня прекрасного дела, — сказал прокурор Шуберт-Никольский. — Я уже не говорю, что количество жертв просто ужасно. Неужели нельзя быть более расторопным — глядишь, пара-тройка человек и выжили бы?

— Виноват, Станислав Григорьевич.

— Виноват. Виноват. Но вот мне иногда кажется, что ты специально проводишь дело так, чтобы преступники… как бы это сказать… понесли кару еще до суда.

Прокурор скептически посмотрел на Ивана Федоровича.

— Мы давеча говорили с тобой о том деле… с младшим Надеждиным.

Скопин внимательно взглянул на своего начальника и кивнул.