Уклониться от напора мадам Беловзоровой было невозможно. Понемногу Варя привыкла бывать в том пёстром обществе, которое собиралось у графини на вилле в предместье Рима. Там появлялись русские аристократы, лечившиеся или скучающие за границей, художники всех европейских национальностей, меценаты и покупатели картин, их жёны, подруги и модели. В доме много ели, пили, танцевали. И спорили об искусстве порой так жарко, что местные жители целыми вечерами простаивали под освещёнными окнами виллы, гадая – отчего эти русские снова вопят, как на пожаре? К изумлению Вари, её приняли в этом кружке легко и свободно, интересуясь более её картинами, нежели происхождением.

А потом… пришло письмо Сергея. Письмо, почти год искавшее её по Европе, – и тот весенний тёплый вечер в Риме до сих пор снился Варе по ночам. Торопливые, испещрённые кляксами строчки были переполнены любовью, нежностью и раскаянием. Читая их, Варя рыдала так, что вызвала изумлённый оклик торговца апельсинами, проходившего под открытым окном. Выглянув и едва выжав из себя «Niente, niente…», Варя вернулась к письму. И дальше плакала уже беззвучно, вытирая лицо тряпкой для очищения мольберта, – первым, что подвернулось под руку, – не замечая размазанной по щекам и лбу краски, вновь и вновь всматриваясь в знакомый почерк, понимая – не врёт, любит, ждёт, ничего не забыл, готов лететь за ней сюда по первому зову… Уже в полночь Варя, словно очнувшись, отбросила письмо и заметалась по тёмной мастерской, беспорядочно складывая вещи, кисти, краски, холсты, ища саквояж или хотя бы простыню, чтобы связать обычный деревенский узел. Скорей, скорей, едва рассветёт – к графине, всё рассказать, объяснить, просить прощения за то, что внезапно прерывает ученье, что ей нужно, непременно нужно вернуться в Россию… Ранний рассвет застал Варю в предместье Сант-Анджело перед виллой Беловзоровой. Но двери оказались запертыми. Старик сторож объяснил, что графиня третьего дня выехала в Вену и ожидается назад никак не раньше осени.

Три дня прошли в лихорадочной тоске. Варя не могла заставить себя взяться за кисть. Она то металась по мастерской, то лежала на кровати, уставившись в стену, то стояла у окна, сквозь слёзы разглядывая синее и прозрачное, словно стеклянное небо над бессмертным куполом Сан-Пьетро. Пила тёплую воду из кувшина для натюрмортов, строила планы – какие картины продать, какие украшения заложить, чтобы своими средствами добраться до родины… Но из украшений у Вари были лишь крошечные серёжки, подаренные покойным отцом, да дешёвый медный крестик. А продавать картины без разрешения графини, её главной покупательницы, она не смела, боясь показаться совсем уж неблагодарной. С трудом убедив себя, что сумеет дожить до приезда Беловзоровой и не сойти с ума, Варя взяла себя в руки – и отправилась в студию.

Письмо Сергея Варя читала и перечитывала каждый день. И всё яснее, всё жёстче делалась мысль о том, что ехать ей никуда не надо. Что Сергей – по-прежнему князь Тоневицкий, а она, Варя, – его отпущенница. Она знала, что Сергей не умеет лгать, что каждая строчка его письма – искренняя… но чем обычно заканчивается любовь барина к крепостной девушке, Варя тоже знала слишком хорошо. Нельзя, твердила она себе, сглатывая слёзы и отодвигая письмо так, словно это был змей-искуситель. Нельзя. Нечестно. Неблагородно. Он влюблён, он сам не знает что делает, не понимает и не хочет понимать, – как все мужчины, когда они не получают того, что хотят. А получит – и не будет знать, что с этим делать. Стало быть, в ответе и за Сергея и за себя саму – она, Варвара Зосимова.