Но в это время из-за стола наконец-то выбралась Флёна Прокофьевна – и Варя едва не лишилась дыхания в её могучих объятиях и чуть не оглохла от зычного крика:

– Мамаша! Подите сюда живее! Варька наша Зосимова вернулась!

Уже глубокой ночью «воскресная школа» в швейной мастерской опустела, и Варя осталась наедине с подругами. Шумно пыхтел, горячился вновь поставленный самовар. Лежали в знакомом расписном блюде сайки и пирожки. Чай в кружках пах летним лугом и земляникой. Варя, у которой глаза слипались от усталости и обилия впечатлений, сонно улыбалась Флёне. Та сидела, навалившись монументальной грудью на край столешницы, и бурно возмущалась:

– Ну это ж надо – от заграницы отказаться! Блажная ты, Варька, – право слово, блажная! И допрежь такая была, и посейчас осталась! То ж Ита-алия, дура! Апельцыны, кои у Елисеева в магазине по шесть рублей, там, поди, как наш шиповник растут! Тепло, зимы почитай что нету – стало быть, и на дрова расходов никаких! Красота повсюду, итальянцы оперы поют, никаких тебе Пахомов пьяных по подворотням не валяется! По церквям сплошь художество развешано, и бесплатно смотреть можно! Чем же тебе там худо оказалось, дурища?!

– Да всем. – устало отозвалась Варя. – Стосковалась, и всё. Ты говоришь – зимы нет… а у меня от этой жары в Риме просто голова кругом шла! Да и вовсе…

– Варя права, а ты, Флёна, глупа! – решительно заметила Анна. – Я даже в гостях у тётки, в Вильно, скучаю по Москве, а уж за границей!.. Вернулась – и правильно сделала! Здесь её любят и помнят! Здесь ей и работаться будет легче – верно ведь, Варенька? Мы найдём тебе квартиру – непременно светлую, чтобы мастерскую можно было устроить, и тогда…

– Хорошая фатера денег немалых стоит! – ввернула Флёна.

– Деньги у меня есть. – слегка смущённо сказала Варя. – Я несколько картин удачно продала в Риме… и в Петербурге тоже. И Евдокия Павловна обещала мне ещё заказы, так что…

– Чудесно! Просто чудесно! – обрадовалась Анна. И, внезапно перестав улыбаться, пристально вгляделась в лицо Вари голубыми, уже близорукими глазами. – А знаешь, ты очень изменилась, Варенька.

– К худшему? Постарела?

– Что ты! Напротив… Стала как-то взрослей, сдержанней. Настоящая дама из общества – нипочём не скажешь, что бывшая крепостная! И речь сделалась правильной! Ты брала уроки манер?

– Ещё не хватало! – отмахнулась Варя. – Мне до сих пор совестно того, сколько денег Евдокия Павловна на меня потратила. Ведь добрую половину сберечь можно было! А манеры… Как не было никаких, так и нет. Тебе, ей-богу, кажется.

– Ничуть не кажется! – Анна вдруг тихо рассмеялась. – А помнишь, как ты чуть не отменила свою первую выставку из-за того, что до смерти боялась, будто не сможешь светски беседовать с господами из Академии художеств?

Улыбнулась и Варя.

– Ну, теперь, видно, выучилась… Прав был Аким Перфильич, учитель мой! Он всё тут же, в Толмачёвском обретается? Не разбогател?

Флёна только сморщилась:

– Нешто такой разбогатеет? Он ведь, Варька, каким был, таким остался! Едва хоть какие гроши заведутся – сейчас или взаймы отдаст кому-нибудь, или за чью-нибудь фатеру заплатит, или для кого-то дохтура приведёт… Глядишь, и избавился от денег с божьей помощью! Всё на собственных студентов спустит, разбойников неблагодарных! Прямо как твой тятенька покойный, тоже истинно святой жизни человек был… На могилку пойдёшь ли? Могилка прибрана, мы с мамашей ухаживаем! На Пасху и цветики посадили, и оградку подновили, и куст сиреневый Петька Чепурин приволок…