– Евдокия Павловна, да завтра вам не до меня будет! К вам пол-Москвы хлынет с визитами!

– Вот уж верно так верно… – уныло подтвердила Беловзорова. – Тоска с этими визитами, а куда деться? Но когда же мы теперь увидимся, Варенька? Надеюсь, вы появитесь на моих средах? Никаких аристократов, одни лишь люди искусства! Всё по-простому, как вы любите! Угощение, танцы, разговоры о живописи и музыке! Я уверена, вам станет интересно! Да и с вами многие хотят познакомиться!

– Непременно буду, благодарю вас!

Подкатил извозчик, в коляску которого были загружены Варины вещи. Варя поклонилась было графине, но та, подойдя, крепко обняла её и поцеловала в лоб:

– Ступайте, девочка моя упрямая… И непременно пришлите ко мне кого-нибудь, чтоб я знала, что вы устроены! И не забудьте – в первую же среду! Да-да, прямо послезавтра! Помните – как только из Рима прибудут ваши холсты, я устрою вам выставку! Пора, наконец, и Москве признать вас!

На углу Ордынки и Полянки Варя отпустила извозчика и, без особых усилий подняв свой чемодан, зашагала вниз по улице. Здесь, на тихой, купеческой улице, всё было ей знакомо, всё вспоминалось шаг за шагом, – словно и не было трёх лет, проведённых за границей… У щелястых заборов буйно росли лопухи и крапива, деревянные калитки обвивал молодой хмель. В густой листве старых лип скакали, сварливо перекрикиваясь, сороки. Стайка воробьёв отчаянно дралась из-за корки хлеба посреди огромной лужи. В кустах малины, разросшихся у маленькой, расписанной, как пряник, церкви Егория-Победоносца, басовито жужжали шмели. Отчаянно голосил на воротах дома купца Емельянова чёрный петух, а над ним, важные и сияющие, плыли в синем небе облака. Голоногая девчонка очертя голову неслась по тротуару с лохматым щенком в охапке, за ней с воплями и угрозами гналась ватага ребят. Один из мальчишек, лет тринадцати, в задравшейся на животе голубой рубахе, остановился на всём скаку:

– Доброго вечера, барышня! Вы к кому же будете? С багажом не пособить ли? Недорого возьму!

– А я тебя, малой, помню. – улыбнулась Варя, глядя на чумазую веснушчатую физиономию. – Ты, что ли, Егор Прокофьич?

«Егор Прокофьич» добросовестно осмотрел Варю с ног до головы. Затем по-взрослому вздохнул:

– Не обессудь, барышня, – не упомню. Каких же будешь?

– Да как же? Варя Зосимова, твоей маменьки работница! Комнату у вас снимали с тятенькой! Трофима Игнатьича-то, художника, помнишь?

– Охти! – мальчишка разулыбался во всю ширь щербатого рта. – Вот теперь как есть воспомнил! У маменьки до сих Флёнкин патрет в мастерской висит, который ты работала! Все клиентки дивятся! Надолго ль снова к нам-то?

– Надолго, Егорка. Здорова ли Марья Спиридоновна? Флёна-то где?

– Маменька в церкви, к вечерней пошла, а Флёна – в воскресной!

– В школе?! У отца Пармения? – недоверчиво переспросила Варя, прикидывая, что могло затянуть в церковную школу двадцатилетнюю дочь владелицы швейной мастерской. – Поздно ведь уже… Ты сам-то отчего не там?

– Отец Пармений померши взапрошлогодь! – отрапортовал Егорка. – И школа вовсе даже не церковная, а господа скубенты учут! Я уж отучимшись с утречка, теперь только большие сидят! Со всего околотка приходят, до ночи остаются! Да неугодно ль взглянуть? Как раз у нас помещаются, в мастерской! Поклажу-то свою позволь, Варвара Трофимовна!