Он полез в рот, и вытащил осколок зуба.

— Что им нужно?

— Сам не понимаю. НКВД. У них свои правила и полномочия. Нас не спасёт даже командир части. И где сейчас часть? Может уже за километров сто отсюда. И забыли про нас.

— Не-а, капитан, не верю, что про нас забыли.

— Война, друг, война. Армия перешла в наступление, а мы здесь.

— Поешь, капитан, тебе нужны силы.

Хромов протянул Пескову кусок чёрствого хлеба и набрал из ведра кружку воды.

— Ещё каша есть, будешь капитан?

Тот отказался и, размачивая хлеб в воде, потому что жевать было не чем, с жадностью глотал куски.

— Что с нами будет, товарищ капитан?

— Не знаю, друг, не знаю. Одно понятно, дела наши с тобой хуже некуда.

— Закурить бы сейчас, махорки едрёной, чтоб аж глаза на лоб полезли, — пробубнил Николай и вздохнул.

— Сколько я был без сознания?

— Часа четыре капитан. Уже смотри, и солнце садится, тебя волоком притащили в обед.

— Тихо сегодня, правда?

— Да уж, товарищ капитан. Тихо. Не стреляют, может патроны закончились? Или бросили нас, а сами ушли воевать? Может, сбежим?

— Куда?

Усмехнувшись, капитан потрогал нос рукой и скривился от боли.

— К нашим, в часть. С охранником я справлюсь, а дальше как повезёт.

— Коля, бежать могут только трусы. Предположим, сбежим. Дальше, что делать? Документов нет, я едва передвигаю ногами.

— Не беда, в этой заварухе найдём документы и вернёмся домой. Так как, командир?

Глаза Хромова блестели, он верил в то, что получится сбежать.

— Не дури, дома тебя схватит это же НКВД. И если сейчас есть хоть маленький шанс на спасение, то потом его не будет. А если стрелять придётся? Убивать своих? Сможешь? И потом тебе и мне придётся до конца жизни скрываться под чужим именем. Война рано или поздно закончится, и тогда спросят со всех и с каждого.

— Не подумал об этом, капитан, честное слово. Не верится мне, что выживем. Дома жена, детишки, как они без меня?

— Наивный ты человек, Хромов. Давай спать. Утро вечера мудренее.

Капитан застонал и, поворачиваясь набок лицом к стене, закрыл глаза. Уже засыпая, он почувствовал, как Николай укрыл его куском старого одеяла. Проваливаясь в глубокий сон, не верил, что следующий день будет лучше, чем прежний.

На следующий день, на допрос вызвали Хромова.

— Значит так танкист, как ты воевал меня не волнует. Жить хочешь?

— Хочу, товарищ майор, ещё как хочу.

— Семья есть?

— Есть, а как же. Жена и две дочки, десяти и пятнадцати лет.

Хромов ждал подвоха от добродушного майора, хотя был согласен на любую подлость, лишь бы выжить. Он давно для себя решил до войны, когда выслуживался перед начальством на заводе. Рвался в бригадиры, в комсомол, и не жалел своих товарищей. Шёл по костям, плевал на мораль, совесть. И если кто-то в цеху опаздывал, либо болтал лишнего, выказывал недовольство Советской властью — через пять минут на болтуна уже была написана анонимка. Начальник цеха знал настоящее имя анонима, и поощрял своего лучшего помощника в борьбе за чистку рабочих рядов, будущих строителей коммунизма от бездельников и тунеядцев. Понимая, что лучше выгнать за аморальное поведение слесаря, чем самому оказаться в районе Воркуты, на шахтах. Время было трудное, НКВД сбивалось с ног в поисках шпионов, врагов Советской власти, и кровавый тридцать седьмой остался огромным, жирным пятном на Красном знамени социализма. Боялись все, и почти в каждой семье стоял чемодан с тёплыми вещами, в прихожей, на всякий пожарный случай.