Наутро Закатов проснулся поздно, с больной головой и ломотой во всём теле. Во рту было сухо и горько. Следы ночного бесчинства – пустой полуштоф и валяющийся на боку стакан – были оставлены мстительной Дунькой нетронутыми. Верино письмо тоже лежало на прежнем месте. Морщась от бьющего в окно солнечного света, Закатов взял голубой листок в руки.

«Что за дьявол, в чём это оно всё?.. – он недоумённо воззрился на расплывчатые пятна на бумаге. – Ревел я над ним, что ли, ночью спьяну? Вздор, быть того не может… Пролил, верно, что-то… С-свинья безнадёжная! Каждый раз одно и то же! Стоит напиться – сейчас же начинаешь строчить Вере покаянные письма! Самому не противно, Закатов?! Только ей сейчас и дела до твоих пьяных бредней! Самое то, что нужно! Мерзость какая, господи, когда это только кончится?!»

Колоссальным трудом заставив себя наклониться, Никита вытащил из-под стола скомканные листы, подхватил ещё одно – со столешницы, шагнул было к печке, но, вспомнив, что она ещё не топлена, молча, с отвращением изодрал исписанную бумагу на мелкие части. После сей каторжной работы требовался серьёзный отдых – и Закатов рухнул в кресло. Перед глазами плавали жёлтые и зелёные пятна. Желудок, как видно, всерьёз решил извергнуться из закатовской утробы вместе со всем содержимым – и неистово бушевал в поисках выхода. Из последних сил Никита заставлял мятежный орган оставаться на прежнем месте. «Да где ж Дунька-то?! Чёртова кукла, издевается ещё…»

Дунька, наконец, явилась со спасительной бутылью рассола и непроницаемым выражением на лице. Рассол был немедленно употреблён во здравие и успешно подавил желудочный бунт: через несколько минут Закатов с глубоким вздохом повалился на диван.

– Ну вот… Чёр-р-рт… Хоть жить можно стало. Дунька, ну что ты в дверях воздвиглась?! Н-немезида на мою голову… Поди вон.

Дунька, словно не слыша, молча принялась наводить порядок на письменном столе. Составила на поднос стакан, бутылку, пустую тарелку из-под рыжиков, в которой одиноко торчал смородиновый лист. Опустившись на колени, принялась подметать под столом.

– Дунька, клянусь тебе, это в последний раз, – пообещал Закатов, отворачиваясь. – Право, мне очень стыдно…

– И не врите! И не стыдно! И совести в вас ни на грош! – злобно пыхтела Дунька из-под стола. – Ведь сколько раз уж божились… О Маняше-то подумать и в голову не взошло!

– Дунька, но она же не видит… ещё не понимает…

– Скоро и увидит, и поймёт! Погодите, недолго осталось! – рассвирепела Дунька, резко выпрямляясь и стукаясь головой о край столешницы. – Тьфу, нечистая… Вот скажите, сударь мой, на что вам книжки дадены, коли ума всё равно нету?!

На этот вопрос у Закатова ответа не нашлось.

– Дунька, слово чести, не буду больше. Да и «ерофеич» кончился, кажется…

– Кончился-кончился! – уверила экономка. – И за новым спосылать не дам, хоть зарежьте! Я вас всё едино не боюсь, я не ваша, а Настасьи Дмитревны покойной приданое, и…

– Ду-унька, не ори-и… голова болит… Ты же два года как вольная!

– Тем более! Вот доведёте – выдамся замуж в самую Сибирь, чтоб вас не слыхать и не видать – и возитесь тут с дитятей как сами знаете! Да что вам за вести такие пришли, что винищем наливаться пришлось? Все ль живы-то, спаси Бог?