«Никита?!. – Вера упала в кресло и, уронив листок бумаги на стол, стиснула виски похолодевшими пальцами. – «Каким-каким клинком он терзает её сердце?.. Да что же это… с ума я, что ли, схожу?! Никогда эта девочка не умела выразиться прямо! Придётся всё читать сначала…» Сердце колотилось, как сумасшедшее. Кое-как зажав его ладонью, Вера дрожащими пальцами разгладила письмо Александрин и вновь погрузилась в чтение.

Весна входила в таёжные леса не спеша. Дни уже становились долгими, ясными. Солнце подолгу висело в небе, поднимаясь выше лесистых гор на юге, и спускалось вечером неохотно, медленно, цепляясь за заснеженные ветви кедров и подолгу застревая между ними оранжевым текучим сгустком. Но снег лежал как ни в чём не бывало: высокий, неподвижный, непроницаемо спокойный в своей власти, спеленавший окаменелую землю, как покойницу, – и, казалось, конца-края не видно этому стылому царству. Стояла уже середина апреля – а ещё налетали внезапные бури, когда страшно стонала от порывов ветра тайга и снег летел вихрями и столбами, словно грозное небесное воинство. В такие ночи обитатели охотничьего балагана жались к натопленной печи, слушали, как угрожающе трещат прямо над крышей деревья и визжит, как полоумная, вьюга в трубе. Казалось – вот-вот рухнет могучий кедр, раздавив, словно бумажный, балаган со всеми жителями. Однажды и впрямь упало дерево – огромная ель на краю оврага саженях в полтораста от балагана. На следующий день Ефим и Петька выбрались посмотреть на выворотень. Покачав головой при виде огромного, в шесть аршин, комля с узловатыми, будто руки неведомого чудища, ветвями, Ефим взялся обрубать смолистые сучья на растопку. Когда ворох лапника вырос выше самого Ефима, топор взял Петька и ловко нарубил себе кривых сучков, в котором только ему виделось что-то зримое. Вечером, при свете яркой еловой лучины, Петька увлечённо орудовал ножиком, превращая бесформенный сук в стройную бабу с коромыслом.

– И ведь получается у него! – восхищался Ефим, сидя рядом на пороге и увлечённо наблюдая за работой мальчишки. – Я вот хоть неделю просижу – такого не выдумаю! Сучок сучком, что в нём разглядишь? И баба-то какая справная получилась: будто смыслит в них чего… Право слово, Петька, надобно тебя в ученье к настоящему мастеру отдавать! Вот весна будет, придём на Урал, устроимся, оглядимся – и свезу тебя в Касли! Коли дед Трофим не врёт – там твоё уменье как раз к месту будет!

– Снедать-то идите, умельцы, – звала Устинья, бухая котелок на стол, – Кашу я сварила да медвежатину в углях запекла. Васёна, ну-ка неча хорониться, иди да ешь! Кому это всё принесено-то? И медку с клюковкой поешь, тебе надобно!

– Дитям дай, Даниловна, – хмуро отзывалась Василиса. – И сами ешьте. До весны долго ещё, зубы берегите.

– Всем хватит, – уверяла Устинья.

Она была права: с тех пор, как дед Трофим узнал, что Василиса беременна, хорошая еда в зимнем балагане не переводилась. Помимо уже привычной крупы, солонины и сухарей, старик или Гришка привозили на ручных санях мёрзлое мясо – медвежатину, оленину, – рыбу, мочёные ягоды, черемшу, мёд и клюкву.