– В любое место с такой бумагой прибудешь, начальству покажешь – и тебя по всем законам к месту припишут, и с Устиньей твоей, и с дитями.

– Погодь, а бабы-то мои? – спохватился Ефим. – На них бумаги где? По закону – и им положено…

– И на них есть, – спокойно отозвался старик. – Сразу ж отдам, как только место на реке укажешь.

– Не по уговору, Трофим Акинфич, – угрожающе сказал Ефим, поднимаясь. – не было такого слова у нас! Почём мне знать, что бумаги на баб у тебя имеются?

– А мне почём знать, что ты впрямь на реке золотишко нашёл? – безмятежно поинтересовался дед Трофим. – Может, сбрехал, чтобы места не указывать! Может, сам думаешь туда попозжей вернуться. Я на слово и родному сыну не поверю, а уж тебе – не обессудь…

– Какой мне резон тебя дурить? – пожал плечами Ефим. – Я на золото не охотник, наше дело – землю ковырять…

– Много народу этак же говорит, покуда золото в глаза не увидит, – в тон ему заметил старик. – А как заблестит перед носом – про всё на свете забывают!

– Дед! – рассвирепел Ефим. – А не боишься, что я тебя вот сейчас по башке кулаком тюкну да сам бумаги заберу?!

– Боюсь, – согласился дед Трофим. – Потому у меня на твоих баб бумаги и не с собой, а в надёжном месте в лесу схоронены. Тут недалече. Кажное дупло в сосне проверишь – как раз годов через десять сыщешь…

Крыть было нечем. Ефим с Устиньей тревожно переглянулись. Устинья чуть заметно покачала головой. Ефим нахмурился. Дед Трофим делал вид, что не замечает этих отчаянных переглядов, посматривал на двух весёлых чечёток, прыгающих друг за дружкой по еловым ветвям. Чуть заметно улыбался.

– Леший с тобой, пойдём! – решился Ефим. – Без ножа режешь, старый чёрт!

– Отчего ж «режу»? – удивился старик. – Всё, как сговаривались. Ни я тебя за нос не вожу, ни ты меня – покуда. Обделаем дела наши – и разойдёмся. Я вам ещё и харча с собой в дорогу дам. И последний уж раз спрашиваю: не оставите ли Васёнку-то Гришке моему? Куда ей в этакой тягости через тайгу за вами тащиться?

– Не отдадим, – твёрдо сказал Ефим. – Не гневись. Мы и сами разумеем, что ей у вас легче было бы. Только она не желает, а я с неё воли не снимаю.

– Ну, добро, – помолчав, кивнул дед Трофим. – Тогда переночуем в балагане, а завтра до света подымемся и пойдём. Не беспокойся, Устинья Даниловна, чере два дня воротимся. В целости твоего мужика возверну.

– Да уж сделай милость, Трофим Акинфич, – сквозь зубы сказала Устинья и, круто развернувшись, ушла в избу.

Поужинали кашей с солониной и рано легли спать. Перед сном Ефим отдал старику последний самородок – самый большой, похожий на гладкую фасолину.

Как ни старался, он не мог уснуть. Рядом неподвижно, не поворачиваясь к нему, лежала Устинья, и Ефим знал: жена не спит тоже.

– Устька! – через час не выдержал он. – Ну, с чего тебе неймётся? Ведь всю зиму этого ждали! Дед честью всё растолковал, не обманул нас ни разу… Пошто у тебя свербит?

– Да сама я не знаю, Ефим, – она вдруг повернулась к нему. Обняла крепко, сильно, прильнула всем телом так, что у него поползли по спине жаркие мурашки. – Ты уж покажь ему это место проклятое да возвращайся поживей! Ежели чего – что я без тебя-то? Какова моя жизнь будет, коли без тебя?!