Я слегка постучал в дверь.

– Войдите, – тут же послышался голос Мельникова.

Вхожу в подземную комнату, увешанную коврами и освещенную свечами и фонарями. Посреди на столике шипел самовар, по стенам шли земляные диваны, тоже устланные коврами. У одной стены виднелась незатопленная печь вышиною в человеческий рост. На ней лежали тетради, бумаги, чертежи, том «Мертвых душ».

А вот и хозяин. Молодой штабс-капитан с Георгиевским крестом. На лице нездоровая серость, на руках видны синие волдыри – следствие жизни в сыром подвале. Но Мельников не жалуется, немедленно приглашает меня к чаю с баранками, рассказывает об очередном обвале, но тут в комнату вбежал запыхавшийся сапер:

– Ваше благородие, беда! Идет француз контрминою, слышно работает!

– Извините, Михаил Юрьевич, дела.

– Понимаю и более мешать не стану. Пойду, пожалуй, – выхожу наружу, отлично зная, что поспешит сейчас «обер-крот» к оборонительному рву, к зияющим минным колодцам. Там будет он «слушать» работу неприятельских «коллег». Глядишь, и устроит им сюрприз со взрывом. Между прочим, зрелище очень напоминает взрыв «чемодана». Смотришь из-за бруствера, а там все дрожит, со страшным грохотом и треском взмывает вверх между бастионом и неприятельским валом масса сырой земли, клубится громадный густой сноп дыма, возникает воронка. Сколько во время таких взрывов гибнет вражеских минеров, ни Мельников, ни его подчиненные стараются не думать. Контрмина разрушена, и ладно.

У моих пулеметчиков примерно так же. И к ним я теперь подхожу, чтобы обсудить сегодняшнее положение вещей. А оно в равной степени может измениться в самое ближайшее время. Тут уж как повезет.

Сколько Севастополь укреплялся, а от дурного предчувствия отделаться не могу до сих пор. Мало того, что Петров неведомо куда запропастился сразу же после Альмы, так еще и удача в очередной раз играть с нами в орлянку вздумала. 1 ноября. Сражаемся с интервентами под Балаклавой, пытаясь выбить их оттуда и деблокировать Севастополь. Не вышло ни то ни другое. Хотя наша конница и действовала не столь бестолково, как в «прошлый раз»: гусаров Рыжова генерал Липранди вперед не ставил, на месте эскадроны не топтались, а активно контратаковали противника по слабым местам. Но у союзников артиллерия убийственным огнем прикрывала турок, только чудом удержавших передние позиции. Ничего мы тогда не добились, кроме живучего слуха о полковнике Еропкине. Тот, если верить «очевидцам», перерубил пополам английского драгуна и убил двух других ударом плашмя. Вот вам и рождение легенды о Козьме Крючкове местного разлива.

12 ноября. Новая попытка прорвать осаду. На сей раз под Инкерманом. И вновь с потерями отступаем к Севастополю, прикрываемые огнем «Владимир» и «Херсонес», хотя были буквально на волосок от победы. И вновь слухи. Столичные газетные умники болтали, что диспозиция, давно уже составленная Меншиковым, была послана на одобрение в Петербург. Император подробно ее поведал прусскому посланнику Рохову, тот телеграфировал в Берлин, из Берлина дали знать Лондону, а уж из Лондона вся информация легла на стол к Раглану и Канроберу. Узнав эту сплетню, Меншиков не стал ругаться, а неожиданно смолчал, уйдя к себе. Светлейший вообще сильно переменился. Мне рассказали, что сразу же после Альминского боя главнокомандующий вытряхнул прочь содержимое своих карманов, а они у него давно стали притчей во языцех. Чего там только не водилось: документы, записки, планы, циркуль, лупа, бинокль, патроны, щипцы, парочка ржаных сухарей, фляжка коньяка…