Ради этого предстоящего события иду к Достоевскому. И если бы сейчас на бастионе оказался какой-нибудь литературовед, то он немало бы удивился увиденному. Непривычно смотрится нынешний Федор Михайлович. Словно Рэмбо заправский с «люськой» не расстается, на поясе всегда три диска запасных прицеплены, шинель крест-накрест рассекают ленты к «максиму», взгляд дикий. Но при этом продолжает господин Достоевский писать на пару с прапорщиком… Львом Толстым. Куда уж без него? Здесь, в этой реальности тоже сначала при Дунайской армии сражался при Ольтенице, участвовал в осаде Силистрии, а с ноября в Севастополе. И тоже на «четвертом», с той лишь разницей, что к артиллерии несколько охладел, едва увидев пулеметы. Недолго меня он упрашивал его в Отряд включить. И теперь, освоив «максим» (хотя больше интересуется «Льюисом»), молодой Лев Николаевич прямо сейчас обсуждал с Достоевским текст будущих «Севастопольских рассказов»:

– …Вот послушайте: «Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, – идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, – это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа…»

– Неплохо… – Достоевский хотел еще что-то добавить, но, увидев меня, вытянулся по стойке «смирно» (как-никак генерал-начальник пожаловал). – Ваше превосходительство, за…

– Отставить, – устало бросил я. – Все знаю. Мы следим, и враг следит. Мы стреляем, и враг стреляет. Обычная рутина. Вы лучше скажите, готова ли команда к сегодняшнему бою?

– Так точно, ваше превосходительство.

– Это радует. А вы что скажете, прапорщик? Все пулеметы проверили?

– Так точно, все.

– Замечательно. Тогда ждите моего приказа.

– Слушаю-с!..

«Эх, Лев Николаевич, Лев Николаевич, – думал я, возвращаясь к центру бастиона. – Знали бы вы, сколько всего вам и Севастополю предстоит еще пережить, прежде чем мы победим в этой проклятой войне.

Если выживем, то вам «Войну и мир» писать, Федору Михайловичу «Униженные и оскорбленные», а мне домой… Лишь бы Петров не обманул…»

Очередной севастопольский день пролетел как миг. Наступил вечер. Бомбы методично продолжали кромсать темнеющий небосвод огненными клинками. Не обходилось и без проносившихся со свирепым ржаньем «жеребцов» – двухпудовых бомб, пущенных продольно, отчего искры, сыпавшиеся из трубки, походили на гриву. Солдаты-новички невольно наклоняли головы перед «жеребцами», отчего неизменно становились объектом насмешек со стороны матросов, и в особенности Кошки.

«– Смотри, братцы, солдат «жеребцу» кланяется!» – говорил обычно он в таких случаях, но теперь почему-то смолчал. Появилось у него зрелище поинтересней.

– Кто там храпит, братцы? – обратился Кошка к солдатам, слыша настолько мощный храп, что его не заглушила даже продолжавшаяся в соседней батарее перестрелка с неприятелем. – А ну, гляньте.