— Я понимаю мысли других, — пожал плечами Тойво.

Эстонец склонился к своей тетради и начал в ней что-то писать, заглядывая в зеркала. Он достал несколько полосок разноцветной бумаги и начал, меняя их перед своими глазами, сравнивать цвета с чем-то только ему видимым в зеркалах. За окном дождь лил, как из ведра.

— Итак, — продолжил Тынис. — Что чувствует оказавшееся здесь женщина?

— Она думает, что очень хорошо, что не пошла домой, а пережидает непогоду под крышей. Еще ей нравится твой саквояж. Да и ты ей нравишься, — сказал Тойво.

— Она думает, что очень хорошо, что не пошла домой, а пережидает непогоду под крышей. Еще ей нравится твой саквояж. Да и ты ей нравишься, — сказал Тойво.

Матрена, услышав это, не испугалась. Наоборот, она заулыбалась чудесной открытой улыбкой. Если бы не шар волос вокруг головы, улыбка бы преображала ее в настоящую красавицу.

— А что думает какой-нибудь человек на другой стороне улицы в другом доме?

Тойво удивился вопросу: как он может знать, что в голове у кого-то, кого он даже не видит? Однако он попробовал посмотреть в окно и тотчас же почувствовал страх, веселье, заботу и ненависть. Все это были различные восприятия, которые как бы отразились в его личных ощущениях. Сильнее всего его донимала ненависть. Вообще-то ничего в этом необычного нет: любовь и ненависть — два самых сильных чувства, которые одолевают человека.

Но эта ненависть казалась ему всеобъемлющей. Она переливалась, как спираль, то скручиваясь, то раскручиваясь, меняя цвет с белой до ослепительно белой, словно раскаленной.

Тойво постарался проследить, откуда эта спираль пробивается, и с удивлением для себя обнаружил, что может видеть через пелену ливня и через стены домов. Спираль рассыпалась, перестав быть видимой, зато сделавшись какой-то осязаемой, что ли. Как след, состоящий из запахов, для гончей собаки.

Этот след привел его к старому доброму слегка подраненному чеху Имре, что сидел на подоконнике Екатерининской гимназии и смотрел на улицу. Имре тоже был маньяком — щупальца Самозванца цепляли его голову и сердце так, что непонятно было, кто кого удерживает: отростки его — либо наоборот.

Тойво понимал, что ненависть, обуявшая чеха, имеет вполне предметную направленность. Странно, когда едва знакомый человек начинает раздирать себе душу, пытаясь в помыслах своих уничтожить либо унизить другого человека, о котором, пожалуй, ничего не знает.

— Странно, — сказал Антикайнен.

Имре вздрогнул и закрутил головой, словно в поисках кого-то. Удар грома, хлопнувший за окном, не заставил его ни вздрогнуть, ни отвлечься от своих дум, будто случившаяся на улице гроза совсем не занимала его голову. Оно и понятно: власть у чеха, пусть небольшая, но была. И сейчас он собирался употребить ее, дабы направить всю мощь былой полицейской системы и произраставшего из нее нового революционного порядка против одного человека, против Тойво Антикайнена. Ему, однако, вроде бы, померещился голос.

Если бы кто-то спросил: на кой черт тебе сдался этот человек — он бы не ответил. А черт бы, напротив, произнес: «а шоб знал!». Душа человека обладает иммунитетом против всякой бездушной гадости. Однако если этот иммунитет снижается, то бездушная гадость — тут как тут. Иммунитет этот — наша совесть. А ум, честь и совесть — это уже Партия. Ну, партия — это, конечно же, Ленин. Бехтерев, подлец, в своем Институте поставил Ленину диагноз сифилис мозга. Вот тебе и совесть эпохи!