Если уж такое творится с вождями, то что можно говорить о более незначительных сподвижниках Революции, как таковой? Имре очень серьезно намеревался вбросить в свое ведомство информацию, что Антикайнен — чмо, кал и педераст. Нет, конечно, не это: вполне достаточно было обозначить его белогвардейским пособником — и дело в шляпе. Не тем белогвардейцем, которые переметнулись в Красную армию, а тем, которые с этими белогвардейцами, красными, воевали на всех фронтах. Только Имре желал еще усугубить поклеп чем-нибудь, вроде «готовился к покушению на горячо любимого товарища Блюхера, Рыкова или Зиновьева». Он предвкушал арест финна, злорадное хихиканье вместе с Мищенко, пытки — о, попытать нужно обязательно — и казнь. «А шоб знал!»

— Я не хочу, чтобы ты жил, — сказал Тойво.

Тотчас же Имре сковырнулся с подоконника и умер.

Так, конечно, было бы проще всего. Но чех на самом деле и ухом не повел. Голос, отозвавшийся в его голове, заставил его всего лишь криво улыбнуться. Мало ли было таких, кто хотел его смерти! Их было много. Революция еще только расцветает, а свое кладбище Имре уже создал, да такое — другие революционеры обзавидуются.

Тойво с удивлением заметил, что рядом сделалось как-то многолюдно: и дети, и старики, и очень много женщин, да и мужчины тоже имеются. Народец еще тот — молчаливый, устремивший взгляды на беззаботного чекиста.

Имре оглянулся с окна в свою больничную палату, внезапно освещенную вспышкой молнии. Молния, говорили старые ливвики, способна проявить души умерших людей, если таковые обретались поблизости. Укко («старик» в переводе, Господь, в сущности) дает доли секунд, чтобы души обозначили себя во всей красе. Такая вот погода — ukonilma — гроза (в переводе, а если дословно, то «погода Старика»), такие вот молнии — ukonvasema (в переводе, дословно «стрела Старика»).

Имре вгляделся и обмер: этого не может быть, этого не существует. Атеизм, антирелигиозность — вот, что есть. Прочего — нет. Тогда откуда же проявились эти лица и, самое главное — эти глаза? Некоторые он узнавал, некоторые были ему незнакомы. Вспышка молнии потухла, потухли глаза, пропали лица. Остался только подлый финн Антикайнен, смутно угадываемый в самом темном углу палаты.

Запоздалый раскат грома (ukkonen по-фински) сотряс воздух. Чех помотал головой из стороны в сторону, отгоняя наваждение.

— Ты не можешь жить, — сказал Тойво.

— Еще как могу! — возразил Имре.

Новая вспышка молнии снова вырвала из сумрака горящие глаза и бледные лица, на этот раз ближе к нему.

— Они тебе не позволят жить, — объявил Антикайнен.

— Кто — призраки? — пытался хорохориться чех.

— А ты не хорохорься, — сказали призраки. Вернее, они ничего не сказали, просто смотрели во все глаза на своего убийцу и приближались.

Молнии сверкали одна за другой, Имре чувствовал, как немеют его конечности, только пулевое ранение горит, словно от раскаленного металла.

— Ты сам себе вынес приговор, — сказал Тойво. — Ты пешка в игре Самозванца.

— А ты, можно подумать, ферзь! — ответил чех.

— Я не ферзь, да и не играю ни во что. Я сам по себе, я просто верую.